РАЗДЕЛЯЙ И ВЛАСТВУЙ! Вопрос о сепаратном мире с Болгарией в политике держав АНТАНТЫ (октябрь 1915-март 1916 г.). Часть вторая

Но уже в начале ноября, в первые дни существования кабинета Бриана, французское общественное мнение опять забурлило в связи с очередной военной неудачей сербов. 5 ноября в 3 часа пополудни после трехдневных кровопролитных боев под ударами болгарской армии пала временная столица Сербии Ниш. Этот факт в Берлине и Вене оценили как «важнейшее событие» в коалиционной войне на Балканах – «удар в сердце Сербии»: «Со взятием Ниша стратегически война закончена»[28]. Клемансо теперь громогласно обвинял Россию в неоказании содействия Франции, которая первой пришла на помощь Сербии[29]. Создалась угроза не только того, что правительство Бриана повторит судьбу кабинета Вивиани, но даже могло пошатнуться положение президента Пуанкаре[30]. Большую активность тогда проявляли антантофильски настроенные генералы из Генштаба Греции. Ссылаясь на данные своей разведки, они настойчиво «обрабатывали» представителей стран Антанты в Афинах, убеждая их, что Варна весьма слабо укреплена болгарами и что высадка 50-тысячного русского отряда, не встретив больших затруднений, может нанести решительный удар по Болгарии[31]. Эти греческие доводы были еще одним, дополнительным аргументом во французском давлении на Россию. Хотя Извольский и Демидов сообщали все это в Петроград, по словам последнего, «на всякий случай», копии их телеграмм по вопросу о десанте, обрушившиеся на дипломатическую канцелярию Ставки, привели Алексеева в состояние крайнего раздражения. На копии телеграммы Демидова имеется следующая его помета: «Как все эти господа, наши послы, посланники, милейшие союзники усердно тянут нас на выполнение авантюры. Последним это все равно, ну а первые и вторые должны бы уяснить всю необеспеченность этого предприятия»[32]. Как свидетельствуют телеграммы Бьюкенена в Форин оффис, неугомонный Палеолог даже во второй половине ноября пытался поднять злополучный вопрос о десанте и, наконец, успокоился лишь после категорического отказа Николая II предпринимать какие-либо активные действия на Черноморском побережье Болгарии[33]. К тому времени и спасать было уже некого, ибо сербская армия была разбита. Одновременно с проблемой десанта, с подачи Жоффра в российской Ставке рассматривался план прохода войск через румынскую территорию в Болгарию. Помимо «наказания» последней, такая акция имела целью еще и вовлечение Румынии в войну на стороне Антанты[34]. Эта идея перекликалась с предложениями, исходившими в те дни от некоторых российских дипломатов и военных. Так, вице-консул в Джурджу Беланович составил записку «О настроении болгарского народа и о возможном отношении к русским военным действиям в Болгарии». По своему обобщающему характеру документ претендует на исследование о менталитете болгар, а также на работу имажинистского плана по теме: «Россия в глазах болгар». Полагаем необходимым остановиться на этой записке подробнее. По мнению автора, «основные черты характера болгарина: 1) упрямство; 2) слабая восприимчивость к новым идеям и 3) отсутствие того, что называется “гражданским мужеством”, т.е. способности из-за отвлеченных идей жертвовать положительным благом»[35]. Первые две черты характера болгар Беланович расценивал как благоприятные для России, ибо благодаря им в массе болгарского народа, несмотря на многолетнюю антирусскую пропаганду, сохранились чувства признательности, любви и уважения к России. Но, продолжал вице-консул, «если болгарское правительство не сумело искоренить из Жорж Клемансо, лидер французских радикалов упрямой души болгарина благоприятных для нас чувств, оно вполне успело создать в нем новую силу: враждебно настроенный к нам разум. Еще неокрепший, неспособный критически относиться к односторонне освещаемым фактам разум болгарской народной массы стал в противовес с его чувством и нейтрализует последнее. В этом драма болгарской души, сделавшая из болгарина безвольное орудие в руках поработившего их немца. Болгарский народ, – делал вывод Беланович,– сможет ожить для активной деятельности только тогда, когда окончательно поверит или своему врожденному чувству или обманутому разуму. Помочь ему в первом – задача, а может быть, даже долг России»[36]. Затем Беланович описал чувства, которые, по его мнению, в тот момент обосновывали отношение болгар к России. Их три: «1) страх перед завоеванием и полным лишением самостоятельности, 2) страх перед наказанием за измену и 3) надежда, правда, очень смутная, на прощение, на удовлетворение хотя бы минимума национальных стремлений. Нетрудно предвидеть,– продолжал он,– что все те действия России, которые будут иметь характер осуществления первых двух опасений, будут встречены в Болгарии враждебно и, может быть, даже заставят доведенный до отчаяния народ “поднять руку на... русских воинов...”; и только те действия, которые будут, хотя бы отчасти соответствовать указанной надежде – против которой всячески борется антирусская пропаганда, утверждающая, что для Болгарии уже нет возврата к России и славянству,– смогут способствовать осуществлению ожиданий, высказанных в правительственном сообщении»[37]. Резюмируя сказанное, Беланович высказывался против осуществления десанта в Варне и Бургасе, а также против бомбардировки этих городов. Он предложил направить русские войска по Дунаю, оккупировать Рущук (Русе) и другие придунайские города Болгарии. «Удар, нанесенный в эту сторону, будет нанесен главному врагу России в Болгарии – немецкому влиянию. ... Придунайские округа Болгарии вообще считаются русофильскими – плевенский, сливенский, старо-загорский, рущукский и т.д.». При удачном развитии событий,– прогнозировал российский дипломат,– «кроме достижения наиболее благоприятного для нас настроения народа, позволяющего и армии... сложить оружие перед Россией, что будет признано одной частью этой армии исполнением долга, а не позором, а другой – красивым жестом, который, к тому же, может вывести страну из безвыходного положения и за который, может быть, даже удастся потребовать награды». Помимо морально-психологического успеха, такой удар, доказывал Беланович, мог бы непосредственно повлиять на положение главного сербско-болгарского фронта, угрожая тылу болгарской армии и снабжая Сербию всем ей необходимым – а ведь это и было главным в тех условиях[38]. Почти одновременно с предложениями Белановича, 24 октября, в Ставку была передана записка капитана 2-го ранга Алексея Аркадьевича Нищенкова. Он руководил разведывательным отделением штаба командующего Черноморским флотом. Морской разведчик предлагал на судах экспедиции Веселкина перевезти отряд российских войск из Рени и высадить его на болгарском берегу Дуная. Система аргументов была примерно той же, что и у Белановича. При этом Нищенков гарантировал, что болгары не смогут выступить с оружием в руках против русских солдат[39]. Даже если бы предложения Белановича и Нищенкова были восприняты Ставкой, то выполнять эту операцию следовало как можно быстрее, ибо после соединения на Дунае болгарских и германских войск она неминуемо потеряла бы свое значение. Здесь все зависело от позиции Румынии. Но она не только отказалась присоединиться к Союзникам, но более того, в румынском Генштабе 26 октября заявили, что силой воспротивятся попытке русских войск проложить путь в Болгарию[40]. К этому времени в Бессарабии уже была сосредоточена 7-я армия. 1 ноября командовать ею был назначен генерал от инфантерии Дмитрий Григорьевич Щербачев[41]. Поэтому в Ставке родилась даже мысль о прорыве через Румынию, но была быстро оставлена. Недоверие румынского правительства к России было одной из главных причин, которая, помимо прочего, обусловила такую его позицию в данном вопросе. Но широкие круги румынской общественности не знали того, что знало правительство; они могли оценивать только реально существовавшие факты. А таким фактом было отсутствие непосредственных военных столкновений между русскими и болгарскими войсками. Вот почему общественность Румынии упорно отказывалась поверить в окончательность и бесповоротность разрыва между Россией и Болгарией. Так, уже упоминавшаяся газета «Епока», орган лидера румынских антантофилов Николае Филипеску, 22 октября писала: «Россия ...не особенно спешит начать войну с Болгарией. Англия и Франция с беспокойством следят за успехами болгар и германцев в Сербии и ждут, когда Россия, наконец, придет на помощь сербам и воспрепятствует болгарам окончательно разгромить Сербию»[42]. Приведем еще один документ, на этот раз частного характера, но свидетельствующий о том же. Речь идет о письме простого обывателя, некоего В. Мургулеску к проживавшему в Париже художнику Эмилиану Лэзэреску, которое помечено той же датой, 22 октября. Оно не дошло до адресата, поскольку было изъято французской военной цензурой. Автор описывал внутреннее и внешнеполитическое положение Румынии, настроения в обществе: «...Россия ограничилась изданием манифеста, но не отправила (против Болгарии. – Г.Ш.) ни одного солдата. ...Она накажет правительство и царя болгар, поскольку болгарский народ невиновен! Иначе говоря, несмотря на предательство и оскорбления со стороны болгар, к моменту заключения мира эти же самые болгары опять будут облагодетельствованы, ибо Россия их поддержит, а Франция всегда делает то, что хочет Россия! А нас, румын, обвинят в том, что мы не принесли бесполезную жертву и будут относиться к нам хуже, чем к болгарам. Англия тоже, не знаю почему, питает большую слабость к этому дикому и преступному народу. И Франции все будет казаться в розовом свете до тех пор, пока в одно прекрасное утро они все не проснутся от взрывов хохота, ибо потешаться над ними будет весь мир»[43]. Приведенные два документа позволяют отметить уже применительно к осени 1915 г. явление, которое в следующем, 1916 г., будет оказывать важное влияние на ход переговоров союзников с Румынией – паническую боязнь со стороны румын возможного примирения Антанты и, в первую очередь, России с Болгарией. А тогда, в октябре 1915 г., вследствие позиции, занятой Румынией, русское военное командование было зажато в тиски безальтернативности. Алексеев считал положение, созданное присоединением болгар к Центральной коалиции, настолько серьезным, что 21 октября даже заявил категорически князю Николаю Александровичу Кудашеву, директору дипломатической канцелярии при Ставке, что Антанта не выйдет из этого положения, если не заключит мир с Турцией. На замечание Кудашева, что такой мир, даже если бы его удалось заключить, означал бы крушение всех константинопольских надежд России, Алексеев ответил: «Что же делать? С необходимым приходится мириться»[44]. Судя по двум письмам Кудашева Сазонову, помеченным тем же числом, директор канцелярии счел доводы генерала во многом убедительными[45]. Не имея возможности нанести сильный удар по Болгарии, Ставка больше занималась изучением вопроса о морально-психологическом воздействии на болгарских солдат. 31 октября председатель Государственной думы Михаил Владимирович Родзянко прислал Алексееву печатную копию обращения французского парламентария Эмиля Альди о том, чтобы распространить среди болгар в десятках миллионов экземпляров краткое, но сильное воззвание, для чего прибегнуть к помощи французских летчиков. «Спешите, спешите, пока не задушена Сербия!»– заканчивал свое обращение Альди. Алексеев на нем наложил резолюцию: «Мысль правильная, хотя на богатые результаты рассчитывать нельзя. Прошу разработать порядок осуществления»[46]. Альди призывал спешить, но механизм согласования между Союзниками набирал обороты медленно. А тем временем болгарские войска продолжали наступать. 6 ноября они взяли Лесковац, 7-го – Алексинац и готовились форсировать Мораву[47]. Лишь 9 ноября де Лагиш одобрил предложенный Альди план обращения к помощи французских летчиков и посоветовал телеграфировать текст прокламации полковнику Игнатьеву в Париж, там же напечатать ее и сдать французской главной квартире для распространения; то же, что будет отпечатано в России – направить в штаб Черноморского флота для русских гидросамолетов[48].

Одновременно в штабе Щербачева разрабатывался свой проект прокламации к болгарскому народу. Ее первоначальный текст, подготовленный советом петроградского славянского благотворительного общества, был 24 ноября отвергнут. Взамен утвердили другой, составленный в штабе 7-й армии; это воззвание было подписано «Штаб русских войск». Только 26 ноября Алексеев телеграфировал Щербачеву о своем согласии на распространение воззвания в Болгарии разными способами и частично через румын[49]. Однако драгоценное время было упущено, поскольку еще 23-го болгары, стремительно наступая в Косово, заняли Приштину, а поздно вечером 24-го – Феризович[50]. Армия же Щербачева простояла в Бессарабии в течение двух месяцев, не предпринимая каких-либо действий. Сам он не верил в успех десантных операций на болгарском побережье и вообще акций против Болгарии, недостаточно подготовленных в военном и политическом отношениях. Поэтому Щербачев решительно противился осуществлению подобных планов, считая их стратегически бесперспективными. Еще в середине ноября он сообщил об этом в Ставку. К этому времени Алексеев сам уже принял решение об отказе от десантной операции против болгар и убедил императора в правоте своей точки зрения[51]. Российскому военно-политическому руководству оставалось только признаться самому себе, что у него слишком коротки руки, чтобы «покарать» Болгарию за ее пресловутую «измену»... Но сербское правительство и российская общественность еще не знали об окончательном отказе Ставки от планов немедленного мщения «коварной» Болгарии. 22-23 ноября Николай II совершил инспекционную поездку в Одессу и Бессарабию[52]. Поэтому, как отмечала «Летопись войны», само известие о посещении императором Одессы и Рени «возбудило горячие толки о назревающем русском возмездии Болгарии за ее измену славянским интересам и православным заветам»[53]. Эта поездка Николая II вызвала у сербского правительства последний и кратковременный всплеск надежд на помощь со стороны России[54]. Они были безосновательными, как показало дальнейшее развитие событий. 27 ноября болгарские отряды взяли Кичево, а 29-го после полудня – Призрен[55]. В тот же день Пашич, находившийся уже на албанской территории, в Шкодре, с горечью писал в Лондон сербскому посланнику Матею Бошковичу: «Все погублено только из-за того, что наши союзники делали поблажки Болгарии и приносили в жертву жизненные интересы Сербии самым злейшим нашим врагам. Никак не желая понять, что для успеха союзнического дела на Балканах необходимо порушить Болгарию и укрепить военную силу Сербии, они покровительствовали болгарским интересам до последнего»[56]. На наш взгляд, сербский премьер в принципе неверно расставил акценты, объясняя причины неоказания Союзниками помощи Сербии осенью 1915 г. Однако, опасения по поводу мнимого болгарофильства Союзников, и в частности российского военно-политического руководства, еще долгое время занимали умы и бередили души сербских официальных лиц. В частности, сильное подозрение у них вызвал тот факт, что российский консул в Скопье Николай Иванович Стребулаев из-за болезни своей супруги оставался в городе еще некоторое время после его оккупации болгарскими войсками. Сербы усмотрели в этом возможное поползновение Петрограда к «наведению мостов» с болгарами[57]. Генерал Дмитрий Григорьевич Щербачев, командующий 7-й русской армией По утверждению Храбака, осенью 1915 г. из всех держав Антанты наиболее корректно в отношении сербов вело себя французское правительство[58]. Именно оно стало инициатором начавшейся 5 октября Салоникской экспедиции Союзников, которая имела целью оказание скорейшей помощи сербской армии. Вопрос об участии Италии в этом мероприятии доставлял французам не меньшую головную боль, чем Россия[59]. Данная проблема рассматривалась итальянской печатью в общем контексте дискуссии о характере войны для Италии: является ли она сугубо ирредентистской или же отсутствие итальянских войск на Балканах представляет собой политическую ошибку, которая, может быть, позднее обернется против ее же собственных интересов и амбиций. Свои сторонники имелись у каждой из этих двух точек зрения[60]. В оказании давления на Консульту уже 22 октября Париж заручился поддержкой Лондона и Петрограда[61]. Но все это было напрасным, ибо итальянская политика с самого начала мировой войны определялась исключительно логикой sacro egoismo. Поэтому, как ни усердствовал французский посол в Риме Камилл Баррер, убеждая 3 ноября Соннино в том, что необходимо руководствоваться общими интересами Союзников в данном вопросе[62], его российский коллега Михаил Николаевич Гирс держался более спокойно и в тот же день телеграфировал Сазонову: «...Если в настоящее время... итальянцы, может быть, и не примут участия в посылке европейского отряда (в Салоники. – Г.Ш.), то все же в скором времени они вынуждены будут обстоятельствами идти на Балканы, в особенности, если болгары станут подходить к албанской границе»[63]. Того же мнения придерживался и британский посол в Италии сэр Джеймс Реннел Родд, который уже без обиняков 5 ноября «забросил удочку» Соннино, сообщив ему, что якобы ожидается болгарское вторжение в Албанию[64]. Такое предположение, сделанное как раз в день взятия болгарами Ниша, уже не казалось столь фантастическим, как, например, за три недели до этого. Теперь, когда Болгария и Австро-Венгрия стали соседями, волей-неволей итальянское правительство должно было призадуматься о будущем своих отношений с Болгарией. Если поначалу, как мы видели, отношение Консульты и общественности к Болгарии было спокойным, то в ноябре, по мере успешного продвижения болгарских войск через сербскую территорию в направлении Адриатики стало нарастать беспокойство по поводу возможных амбиций болгар в албанском вопросе. Итальянцы подозревали, что 47 Сербские войска оставляют Белград существует какое-то тайное болгарско-греческое соглашение о разделе Албании. Уже 29 октября миланская газета «Корриере делла сера», издаваемая сенатором Луиджи Альбертини, прямо поставила вопрос о существовании такого соглашения в заголовок своей передовицы[65]. И в последующие месяцы она неоднократно выражала уверенность в том, что Австро-Венгрия, Болгария и Греция уже успели столковаться между собой относительно раздела Албании66. Это был весьма тревожный симптом, поскольку, имея тираж около 600 тыс. экземпляров и репутацию ведущей центральной газеты, данный орган крупных деловых кругов был настолько могущественен в Ломбардии, что, по словам современников, он «управлял Италией»[67]. 13 ноября свое беспокойство в этом же смысле высказала римская «Трибуна», орган Джолитти, находившегося в то время в оппозиции к правительству[68]. Главный редактор газеты Олиндо Малагоди был хорошо информирован, поскольку в течение всех лет войны вел доверительные беседы с итальянскими политическими деятелями, генералами, дипломатами, журналистами, с большинством которых он был в дружеских отношениях[69]. Обеспокоенность «Трибуны» указывала на то, что возможным болгарским проникновением в Албанию серьезно обеспокоен не только кабинет Антонио Саландры, но и его противники. Недальновидным, на наш взгляд, было и поведение болгарского правительства в связи с этим вопросом. Оно не только не опровергло категорически с самого начала наличие соглашения подобного рода. Более того, как сообщал в своем донесении из Бухареста еще от 15 октября, т.е. на следующий день после вступления Болгарии в войну, российский посланник Станислав Альфонсович ПоклевскийКозелл, тамошняя болгарская миссия сама распускала слухи о том, что между Болгарией и Грецией существует будто бы соглашение о разделе Албании[70]. Естественно, это давало новую пищу итальянской подозрительности. Чем были вызваны такие недальновидные действия болгарской дипломатии? По нашему мнению, это объясняется тем, что она, будучи доморощенной и в каком-то смысле провинциальной, на всем протяжении рассматриваемого периода не умела ставить перед собой долговременных задач и идти к их разрешению, а была занята большей частью урегулированием сиюминутных вопросов. Болгарские дипломаты, как правило, замыкались в узких балканских рамках, плохо понимая, что страна вступила в конфликт не регионального. На помощь Сербии: высадка британских войск в Салониках а общеевропейского масштаба, т.е. за деревьями не видели леса. В данный конкретный момент, т.е. в первые дни войны, для них было чрезвычайно важно не допустить ни под каким видом согласованного румынско-греческого вооруженного выступления против Болгарии в защиту Сербии и Бухарестского договора. В крайнем случае, важно было хотя бы выиграть время до первых военных успехов на болгарско-сербском фронте, когда такое выступление в силу этих успехов станет невозможным само по себе. Поэтому, болгары были очень озабочены тем, чтобы создать у румынского правительства в середине октября устойчивое мнение, что якобы кабинет Радославова согласовал свои действия с Афинами, и с этой целью распускали заведомо ложные слухи о никогда не существовавшем соглашении по поводу Албании. О том же, что эти слухи могут ударить бумерангом по интересам самой Болгарии, всерьез и надолго рассорив ее с Италией, правительство «либеральной концентрации» не думало. А зря! Ведь в Италии еще в 1915 г. существовало мнение, что Болгария не должна выйти из войны разгромленной, а наоборот, необходимо дать ей возможность увеличиться до Охрида при условии одновременного создания албанского государства под итальянским протекторатом. Подобные взгляды, вполне объяснимые, особенно если иметь в виду итальянско-сербские и итальянско-греческие противоречия, присутствовали в различных появлявшихся в Италии проектах вплоть до первой половины 1919 г.[71]. Не случайно, как мы далее увидим, Италия стала первой державой антантовского блока, забросившей пробный «мирный шар» в Болгарию. Явная же недооценка итальянского фактора во внешнеполитической концепции либерального кабинета была одним из многочисленных просчетов Радославова.

Интересно, что «на удочку» попался не один только Савинский. Многолетний корреспондент «Таймс» на Балканах болгарофил Баучер переслал в редакцию своей газеты через Петроград телеграмму, в которой выражал уверенность в том, что как только Болгария обеспечит свое владение Македонией, она прекратит дальнейшее участие в войне[100]. Когда в беседе с Сазоновым 20 ноября по поводу этой телеграммы Бьюкенен спросил министра, не говорил ли что-либо Фердинанд по данному вопросу в разговоре с Савинским, Сазонов мог лишь передать ему слова Кобурга, обратившие на себя внимание российского посланника. Сообщая об этом в Форин оффис, британский дипломат добавил, что в некоторых кругах (в каких?) данная фраза интерпретируется следующим образом: как только македонский вопрос будет решен в пользу Болгарии, царь мог бы отречься от власти и передать престол своему сыну[101]. Хотя, как явствует из воспоминаний Бьюкенена, он неплохо изучил характер болгарского монарха[102], тем не менее, проявляя англо-саксонскую сдержанность, в данном конкретном случае осторожный сэр Джордж воздержался от каких-либо личных комментариев перед собственным начальством. В этом проявилась одна из характерных черт, присущая многим британским дипломатам. Очень часто они старались «уйти» от выражения своего мнения по поводу текущих дипломатических проблем, дабы не брать на себя никакой ответственности, и тем самым превращались в «почетных почтальонов», более или менее аккуратно передающих по назначению полученную ими информацию. В отличие от Бьюкенена, Палеолог, как мы видели, с галльским темпераментом и категоричностью дал свою трактовку словам Кобурга и не побоялся довести ее до Кэ д’Орсе, продемонстрировав этим лучшие качества французской дипломатии: тонкость наблюдения и особый дар ясной убедительности[103]. В уже цитированной телеграмме от 22 ноября Палеолог утверждал: «Стенания, которые он (т.е. царь. – Г.Ш.) произнес Савинскому, все же имеют практический интерес... Я держу пари, что в настоящее время он сожалеет о том, что выступил на стороне Германии; что он всячески поносит Габсбургов и Гогенцоллернов; что он только и думает о том, как бы снова вернуть себе расположение тех, кого он предал. В виду этого нам, возможно, придется пойти на контакт с ним»[104]. На наш взгляд, Палеолог и был прав, и заблуждался. Для того чтобы разъяснить эту мысль, обратимся снова к Савинскому, точнее, к его воспоминаниям, опубликованным на английском языке. В них, как бы «наворачивая» одну версию на другую, он утверждал, что якобы сакраментальная фраза, произнесенная царем, звучала так: «Я собственными руками разрушил мост, который связывал две страны (Россию и Болгарию. –Г.Ш.), но тем не менее, именно я могу снова его построить» (It is I who have destroyed with my own hands the bridge that connected the two countries, but it is still I who can rebuild it)[105]. Такая интерпретация слов Кобурга предполагает, что он как бы давал понять руководителям держав Антанты: «Если вы захотите примириться с Болгарией, то придется иметь дело со мной и только со мной, желаете вы этого или нет». Само собой, такая трактовка делает полностью безосновательными все первоначальные предположения Савинского о том, что царь якобы хотел подготовить почву на случай возможного отречения. Нет, не об отречении он думал,– и здесь Палеолог был прав,– а об укреплении своего трона. Но заблуждался посол в том – и последующие события это подтвердили,– что Фердинанд был готов пойти на сепаратный мир с Антантой уже тогда, в ноябре 1915 г., на гребне болгарских военных успехов. Царь просто хотел застраховаться на все случаи жизни, на будущее, не зная еще, пригодится ли ему вообще такая перестраховка. Это полностью соответствовало его изменчивому и подозрительному «лисьему» характеру, 55 насквозь пропитанному духом интриги и двуличности особенно тогда, когда дело касалось его личных интересов. Ведь известно, что даже вступая в войну на стороне Германии и будучи уверенным в окончательной победе германского оружия, Кобург все же позаботился о том, чтобы на всякий случай обезопасить свое материально-финансовое положение, если вдруг «исход войны будет неблагоприятным»[106]. Просмотрев обширный комплекс документов, как официальных дипломатических – болгарских и держав Антанты, – так и исходивших из личной канцелярии Фердинанда, а также фотокопии многих документов, которые он вывез с собой после отречения в октябре 1918 г., можно сделать вывод: не обнаружено ни одной прямой улики, свидетельствующей о том, что царь в ходе войны пытался вступить в контакт с антантовской дипломатией на предмет заключения сепаратного мира. Но если таких контактов и не было, то не потому, что Кобург сохранял поистине нибелунгову верность Центральным державам, в чем он с артистизмом желал убедить и так не сомневавшегося в этом крестьянского лидера Стамболийского 25 сентября 1918 г.[107]. Просто дело в том, что и 6 ноября 1915 г., беседуя с Савинским, и даже в 1918 г., вплоть до самой сентябрьской катастрофы, когда после Брест-Литовского и Бухарестского мирных договоров он считал позиции германского блока в целом окрепшими, царь в своих умозаключениях исходил из ложной посылки, не веря в то, что дело Четверного союза проиграно. А потому он и не видел оснований предпринимать какие-либо активные действия в развитие слов, сказанных Савинскому и предназначенных быть «пищей для размышления» руководителей стран антантовской коалиции. Более того, в ноябре 1915 г. Фердинанд не только не думал оторваться от Центральных держав, но и сам не до конца был уверен в их лояльности к нему. В этом смысле не лишена оснований еще одна догадка Савинского, высказанная в записке и повторенная в мемуарах, которой он хотел объяснить слова Кобурга: «Быть может, он хотел через мою голову сказать немцам и австрийцам то, чего, по своей натуре, он не хотел, а может быть и не смел сказать им прямо, а именно, что если он покинет когда-нибудь болгарский престол, то русофильские течения возьмут верх (le pont se refera. – Г.Ш.) а так как это не входит в немецкие расчеты, то он и призывал своих новых союзников и покровителей блюсти за тем, чтобы с ним не случилось того, чего он боялся больше всего на свете – а именно свержения с престола. Он знал, что его визит ко мне не только будет известным, но и станет предметом всевозможных комментариев и ему ничего не стоило, чтобы содержание беседы, под видом нескромности, стало известным тем, для кого она предназначалась»[108]. Не исключено, впрочем, как предполагал Савинский, что слова Фердинанда имели одновременно двух адресатов: и Германию, и державы Антанты, причем Кобург построил разговор так, чтобы каждая сторона поняла его слова именно в благоприятном для него смысле. Вследствие односторонности источников нельзя претендовать на однозначность выводов об этом разговоре, поскольку он состоял целиком из недомолвок и недовысказанных мыслей. Кобург явно нервничал и, по всей видимости, не был полностью уверен в правильности своих действий. Данный эпизод принадлежит к числу загадок, которые никогда не будут разгаданы историками, ибо Фердинанд унес с собой в могилу разгадку, если только сам знал ее. Но бесспорно одно: после этого разговора обе стороны – Болгария в лице своего монарха и антантовская дипломатия в лице некоторых (но не всех!) своих представителей, например, Палеолога – не считали сепаратный мир между ними принципиально невозможным. 2. От шока и взаимной ожесточенности к осознанию желательности примирения (декабрь 1915 г.) К началу декабря, когда военное поражение сербской армии стало почти свершившимся фактом, Германия уже находилась в шаге от того, чтобы сделаться полновластной хозяйкой почти на всем Балканском полуострове. В этих условиях дипломатия стран антантовской коалиции волей-неволей была вынуждена задуматься о дальнейших перспективах войны. Европейский вооруженный конфликт затягивался, и образование нового, Балканского фронта, чрезвычайно обрадовав, например, Эриха Людендорфа[109], заставляло антигерманскую коалицию еще более распылять свои силы, отнюдь не сулив приближение конца кровавой бойни. Подавляя в себе чувства злости, досады, возмущения в адрес Болгарии, которая поспособствовала столь блистательному дипломатическому и военному успеху Германии, некоторые чиновники внешнеполитических ведомств постепенно стали руководствоваться в своих взглядах на Болгарию не этими чувствами, не жаждой мщения, а старались мыслить трезво и расчетливо. В упрощенном виде их логику можно представить так: да, коварная Болгария нам изменила. Но если она это сделала с нами, то почему a priori нельзя допустить, что она поступит точно так же по отношению к своим новым союзникам? Ведь ценой этой новой измены она могла бы «купить» себе прощение за прошлое «предательство». Геостратегическое значение Болгарии отнюдь не умалилось, а наоборот, даже возросло. Ее армия в войне против Сербии продемонстрировала хорошие боевые качества. Может быть, стоит попытаться оторвать Болгарию от блока Центральных держав и заключить с ней сепаратный мир, подкупив ее тем, ради чего она, собственно, ввязалась в войну – Македонией? Этот процесс переоценки ценностей не был ни одномоментным, ни поступательным. Он развивался зигзагообразно, зависел от разных факторов и растянулся по времени на многие месяцы, даже на несколько лет, вплоть до самого окончания участия Болгарии в войне. Он прошел через различные стадии, начиная от составления аналитических записок экспертов с соответствующими рекомендациями правительствам, затем «забрасывания» пробных мирных «шаров» различным болгарским деятелям, зондирования их на предмет самой возможности заключения сепаратного мира и вплоть до ведения переговоров с представителями болгарской оппозиции в нейтральных странах. Как мы видели, одним из первых, кто не стал отвергать с порога такую возможность, был Палеолог. В уже упомянутой телеграмме от 22 ноября, говоря об эвентуальных контактах с Фердинандом, посол в то же время предупреждал свое правительство, что «заранее необходимо отказаться от всякого соглашения, отложив его на послевоенное время. Миллионы славян ненавидят царя Фердинанда, словно антихриста; ни одно русское правительство не будет в состоянии вести переговоры с ним». Палеолог в своих рекомендациях правительству пошел еще дальше, указав, что «лицом, которое, возможно, наиболее подходит для того, чтобы поддерживать секретные связи с Фердинандом, является его давнишний приятель маркиз де Ластейри»[110]. Но против этой идеи энергично выступил 27 ноября только что возвратившийся в Петроград Савинский. Огорченный пренебрежительным отношением Фердинанда к нему и опасностями, пережитыми во время долгой и изнурительной поездки после оставления Болгарии, российский дипломат полагал, что Кобург был очень «скомпрометирован» и что только «революция», т.е. государственный переворот и свержение царя, могут «поправить» положение в Болгарии. Предвосхищая возможные надежды своих коллег на «антантофильство» наследника престола князя Бориса Тырновского, Савинский в беседе с Палеологом выразил мнение, что Саксен-Кобург-Готская династия должна полностью исчезнуть, поскольку Борис якобы во всем поддакивал Германии. Основные же надежды в плане подготовки и совершения государственного переворота бывший посланник возлагал на Н. Геннадиева[111]. В данном случае Савинский в который раз проявил свое непонимание внутриполитической ситуации в Болгарии. Там ничего не предвещало приближение революции в обозримом будущем. Наоборот, как показал ход парламентских дебатов по тронной речи царя, открывшего вторую сессию Народного собрания 27 декабря, представители всех политических партий, кроме «широких» и «тесных» социалистов, проголосовали за военные кредиты. В поддержку правительства выступили лидер радикал-демократов Стоян Костурков, шеф демократической партии Малинов, бывшие премьер-министры «народняк» Гешов и прогрессист Данев и даже Александр Димитров, возглавлявший БЗНС в отсутствие Стамболийского, брошенного в тюрьму за антивоенную агитацию. Правительство поддержал даже Геннадиев, на пресловутое антантофильство которого так уповал Савинский. По словам их всех, партийные знамена теперь свернуты, и страна под общеболгарским знаменем стремится к объединению народа, к созданию стратегических границ объединенной Болгарии и к устранению причин для будущих раздоров на Балканах[112]. Что касается отношения к странам Антанты в самой Болгарии, то сигнал, может быть, и неосознанный, к созданию образа неприятеля подал Фердинанд, который в тронной речи заявил, что еще более славной победой болгарской армии, чем поражение Сербии, было то, что она изгнала «пришедшие в Македонию войска двух великих держав – Англии и Франции, направленные к стыду цивилизации и своих прошлых славных традиций укреплять сербскую тиранию над измученным болгарским народом»[113]. Какой отклик нашли эти слова царя в болгарском обществе? Предоставим слово Капчеву, который внимательно следил за болгарской прессой и по ее материалам составил для российского МИД аналитическую записку под названием «Положение Болгарии к началу 1916 года». По его утверждению, «после македонской кампании и бомбардировки Порто-Лагоса и Дедеагача англо-французским флотом болгарское общество охватило крайнее раздражение против Англии и Франции, выражающееся в самых резких статьях печатных органов всех партий. Газеты ежедневно переполнены карикатурами на англичан и французов, насмешками по поводу неудачной Дарданелльской операции и запоздалой помощи Сербии и известиями о трениях, происходящих будто бы между державами Четверного согласия»[114]. Иван Вазов также почти ежедневно выступал в газетах и с возмущением обвинял англичан и французов. Вместе с тем, как подметил Капчев, «нападок на Россию в прессе встречается сравнительно немного – едва ли больше и резче, чем это бывало в русофобских газетах и в мирное время при дружественных русско-болгарских отношениях. В большинстве выступлений прессы вполне определенно отмечается особенная характерная черта: болгары впадают в тон наших русских левых партий и, резко нападая на русское правительство, высказывают наилучшие чувства по адресу русского народа – “темного и угнетенного царизмом и бюрократией”[115]. Морис Палеолог, французский посол в России Достойно особого упоминания поведение в данном вопросе самого Фердинанда. По мнению обозревателя «Тан», «по-видимому, он лично далеко еще не вполне уверен в конечной победе, так как до сих пор ни одного раза (даже в тронной речи. – Г.Ш.) не позволил себе ни одним словом задеть, прямо или косвенно, России. По-видимому, царь предусмотрительно остерегается крайнего обострения антипатий России к себе и к своей династии[116]. От себя добавим, что это мнение корреспондента «Тан» также говорит не в пользу предположений Савинского о готовности царя к отречению. Побывав в Софии, корреспондент отмечал «также всеобщее убеждение болгар, что не они сами в качестве нации должны опасаться мести России и держав Четверного согласия за вероломную политику Болгарии; по убеждению всех болгар, за эту политику, в крайнем случае, придется расплачиваться отнюдь не болгарскому народу, а только одним лишь нынешним правителям в лице Фердинанда Кобургского и премьер-министра Радославова. Это убеждение, несмотря на весь его комизм, в высшей степени распространено здесь»[117]. Резюмируя поступки и настроения болгарских политиков в конце 1915 г., Капчев указал, что в них «проглядывает настойчивое желание подтвердить заявления, которые делались с самого начала выступления Болгарии как представителями правительства, так и видными общественными и политическими деятелями других партий: “Болгария не желает воевать ни с кем из держав Четверного согласия, ни даже с Сербией, а только берет у Сербии то, что принадлежит болгарам по праву... Но ни у кого из болгар не было ни малейшего желания воевать с Англией и Францией, а еще того меньше – с Россией”»[118]. К числу немногих журналистов в странах Антанты, пытавшихся разъяснить общественности этот постулат и тем самым остановить шквал антиболгарских публикаций, принадлежал Баучер. Когда Великобритания объявила войну Болгарии, он воспринял это как личную трагедию. 19 октября Баучер покинул Софию, несмотря на то, что правительство Радославова не только разрешило ему остаться, но даже пыталось отговорить от отъезда[119]. Журналист поселился в Бухаресте и продолжал поддерживать контакты как со своими друзьями в Болгарии, так и с персоналом болгарской миссии в Румынии. В этот период он получил возможность прямо влиять на стратегическое мышление британского правительства. По категорическому распоряжению Грея его телеграммы, отправляемые в «Таймс», первым делом проходили через Форин оффис. Первый заместитель министра сэр Артур Никольсон отмечал, что Баучер «является наиболее авторитетным знатоком Балкан»[120]. Но некоторые его материалы не пропускались в печать британской цензурой. Так было, например, со статьей «Отступничество Болгарии», датированной 20 октября, в которой Баучер значительную долю вины за болгарское фиаско Антанты возложил на дипломатию Союзников. По его словам, ультиматум, предъявленный 4 октября в Софии дипломатами Антанты, имел «эффект, противоположный ожидаемому» вследствие незнания ими болгарского национального характера[121]. Как бы предвидя в будущем нарастание антиболгарской кампании в британской печати, Баучер писал здесь о том, что огромное большинство болгарского народа не желает сражаться против России или Великобритании[122]. Об этом же он говорил и в письме к редактору иностранного отдела «Таймс» Стиду, помеченному той же датой. Описывая внутриполитическую обстановку в Болгарии, Баучер выразил сомнение, «что можно ожидать чего-либо от оппозиции – она разъединена, и в ней нет Стамболова, который принудил бы ее объединиться». Но одно или два серьезных поражения или даже затяжка военных действий могли бы, по убеждению Баучера, вызвать бунт в армии. Далее он пустился в рассуждения о стратегии дальнейшего ведения войны Великобританией, зная, что они обязательно станут известны кабинету: «Из-за огромного значения Константинополя нам следовало бы сконцентрировать все свои усилия в Восточной Фракии для того, чтобы остановить германское продвижение. Судьба наших азиатских и африканских владений может зависеть от успеха здесь, и наши усилия будут ослаблены или даже парализованы, если мы распылим свои силы по Вардарской долине, где они, удаленные от морских баз, будут находиться в труднодоступной стране, подвергаясь постоянным атакам со стороны болгар в Македонии, которым немцы говорят, что мы идем укреплять сербское управление. Сейчас болгары не намереваются участвовать в германском продвижении к Константинополю, но положение может измениться, если мы втянемся в трудный конфликт с ними в Македонии». В заключение опытный журналист давал своему правительству совет: «Я не знаю, что думают об этом в Лондоне, но мне кажется, что нам следует использовать все силы, которые можно собрать для того, чтобы перерезать немцам путь к Константинополю. Если мы победим, по окончании войны сербы будут щедро вознаграждены»[123]. Здесь между строк угадывается следующая осторожная рекомендация: не ввязываться в непосредственный вооруженный конфликт с болгарами, хотя война уже объявлена, а все-таки попытаться договориться с ними, уступив Македонию. Таким образом, дипломатическим путем, через вывод Болгарии из войны, можно будет обезопасить тыл британских войск в районе Проливов. С сербским же правительством, которое все равно получит компенсацию взамен Македонии, намекает Баучер, можно и не считаться. По мере развития военных действий на Салоникском фронте эти советы Баучера, разделяемые бывшим военным атташе в Софии полковником Генри Нэпиром, а также Черчиллем[124], стали беспредметными. По словам Дюнана, Нэпир «поражал силой своих дипломатических убеждений, неожиданными жестами, с помощью которых он подчеркивал свои доводы. Его чрезвычайно картинная, выразительная речь позволяла ему превратить любой спорный тезис в правдоподобный»[125]. Но Нэпир, сила которого заключалась в личном воздействии на собеседников, находился в Афинах, т.е. далеко от британской политической «кухни». Черчилль же пока еще оставался в Лондоне и 15 ноября выступил с речью перед палатой общин. Он стал искупительной жертвой, которую правительство принесло британскому общественному мнению за неудачу Дарданелльской операции. Поводом для выступления послужил его выход из кабинета Асквита. Болгарский посланник в Нидерландах Панчо Хаджимишев в своей телеграмме Радославову отметил умеренный тон сэра Уинстона по адресу Болгарии: «Господин Черчилль всегда считался одним из самых добрых наших друзей в английском кабинете»[126]. Действительно, неоднократно ранее Черчилль высказывался за удовлетворение болгарских претензий в Македонии. Но когда мы проанализируем контекст, конкретно-исторические условия, в которых он выступал в поддержку Болгарии, то убедимся, что всегда это было связано с его беспокойством за судьбу Дарданелльской операции и за свою собственную. Такова была подлинная «подкладка» его дружеского отношения к Болгарии. И Хаджимишеву, бывшему посланником в Лондоне вплоть до разрыва болгарско-британских отношений, не мешало бы это понимать. В декабре 1915 г., когда войска Антанты готовились к эвакуации с Галлипольского полуострова, Черчилль поделился с одним из своих друзей, что дипломатия стран Антанты сумела сделать невозможное – заставила болгар сражаться рядом с турками против русских[127]. Но за этой фразой скрывалась горечь политического деятеля, потерпевшего фиаско. Поэтому, рассчитывать на Черчилля, хотя и влиятельного политика, но находившегося уже не у дел, как на возможного «адвоката» Болгарии на берегах Альбиона, ни Хаджимишеву, ни Радославову явно не следовало. Джеймс Баучер, корреспондент британской газеты «Таймс» на Балканах В целом, отношение к Болгарии в британских либеральных кругах пока оставалось благожелательным, а ее имидж даже в первые месяцы после вступления в войну привлекательным. Предоставим слово Макензи: «У меня были хорошие друзья среди итальянских либералов, которые глубоко и чрезмерно были влюблены в Сербию точно так же, как определенный тип английских либералов – в Болгарию... Болгария была той балканской страной, которая на самом деле внушала англичанину чувство любви. В Болгарии было нечто такое, что проникало в самую душу преуспевающего и интеллектуального английского диссидента. Бекстоны, Баучер, Брейльсфорд[128] были последовательны в своем обожании Болгарии. И это отношение возвратилось ко мне снова вместе с Бойлем[129], когда за обедом я начал дискуссию о балканских страстях. Он любил Болгарию больше, чем Сербию. Есть нечто вызывающее уважение в том, что он впал в любовь к Болгарии. Невозможно представить себе такую же, заслуживающую уважение, страсть к Румынии. В самом деле, я не могу вспомнить ни одного англичанина, который бы отважился сознаться в своем страстном увлечении Румынией»[130]. Свидетельство Макензи достойно внимания, тем более, если мы сделаем поправку на его глубокие и устойчивые филэллинские симпатии, которые он, впрочем, и не скрывал. Эдуард Бойль был не единственным находившимся в Греции англичанином, открыто выражавшим свои симпатии к Болгарии. 4 декабря в распоряжение Центральных держав попала вализа, в которой Нэпир в качестве курьера перевозил дипломатическую почту из Афин в Лондон. Там, помимо прочего, находились и частные письма британских дипломатов и морских офицеров, аккредитованных в Греции. Они дают представление о подлинных чувствах отправителей. Так, один из них в письме к матери от 25 ноября признается: «...Я испытываю к Сербии гораздо меньше симпатий, чем к Болгарии... Однако эти симпатии мы должны положить в наши карманы на некоторое время. Успехи оправдают политику Союзников. Если мы победим и изгоним болгар из Македонии, мы сможем торжествовать, но будем явно не правы»[131]. Той же датой помечен еще один «трофей» из данной вализы – письмо состоящего при британской миссии в Афинах капитана У. Хэйрда. Оно было адресовано в Форин оффис потомственному болгарофилу Джеральду Фицморису. Автор письма выражал мнение, что «даже сейчас еще можно привлечь болгар. Они получили Македонию, т.е. почти все то, чего они хотели, и у них нет желания соседствовать с Австрией и служить столбовой дорогой по пути к Константинополю». Хэйрд признался, что написал докладную записку по данному вопросу и через человека из спецслужбы представил ее командованию британского военного контингента в Салониках как исходящую от иностранного дипломата. «Конечно, если бы она исходила от меня, они могли ее выбросить в корзину для бумаг. А так, я надеюсь, она может произвести некоторый эффект»,– откровенничал Хэйрд. Поистине странно функционировал механизм обмена мнениями между дипломатами и военными, если приходилось прибегать к подобным методам. Приложена к письму и копия злополучной записки. В ней говорится, что болгары оккупируют страну, «в которой громадное большинство населения отнесется к ним как к освободителям... Болгары почувствуют себя там как дома, чего никогда не ощущали сербы». Хэйрд полагал, что «добившись вожделенной цели, болгарская армия не проявит сильного желания сражаться против франко-британского контингента, а, скорее всего, займется обороной новоприобретенной территории...». Автор записки предостерегал Союзников от ведения активных военных действий против болгар, что только бы сыграло на руку Германии. «Если же предоставить эти 400 тыс. болгар самим себе в Македонии, то очень непохоже, что они причинят нам беспокойство где-нибудь еще». Заканчивалось личное письмо Хэйрда фразой, малоприятной для греческих антантофилов: «Греки же заслуживают того, чтобы не получить ничего, кроме хорошего пинка под зад»[132]. Отзвуки этих настроений доходили до греческого общества и вызывали у него недоверие к балканской политике Британии. Вот почему еще 4 ноября британская миссия в Афинах опубликовала коммюнике, в котором говорилось, что «с объявлением войны 61 Болгарии все предложения, ей сделанные ранее, окончательно аннулированы, Великобритания уже не состоит ни в каких переговорах с ней и не имеет никакого намерения относиться к ней иначе, чем к неприятелю. Преобладающее в некоторых греческих кругах мнение, что Англия якобы благоволит к Болгарии, абсолютно неверно,– утверждалось в коммюнике,– поскольку единственная цель английских войск, действующих против Болгарии, заключается в том, чтобы способствовать ее поражению»[133]. Но, как явствует из последующих сообщений греческих газет, это коммюнике не успокоило их, поскольку они и в конце декабря утверждали, что якобы в Бухаресте велись переговоры между Болгарией и Британией через Баучера[134]. Обеспокоенность в Афинах была в какойто мере обоснованной, ибо сама Антанта проводила здесь непоследовательную политику и давала грекам поводы к беспокойству. Так, в двадцатых числах декабря Грецию посетил дивизионный генерал Эдуард де Кастельно, занимавший у Жоффра должность начальника Генерального штаба. Он пытался побудить греков выйти из состояния нейтралитета. Но король Константин заявил ему о своем окончательном решении сохранить нейтралитет. И тогда де Кастельно, желая запугать монарха, сообщил ему, что болгары, покончив с сербами, теперь договорятся с Антантой, порвут с Германией и сблизятся с Россией. Пасарову пришлось 27 декабря разубеждать короля-германофила, смертельно боявшегося славянской опасности, и заверять его в том, что перелом в российско-болгарских отношениях невозможен, что Болгария и впредь будет действовать рука об руку с Германией, а сведения де Кастельно являются всего лишь интригой[135]. Греческий фактор внушал в те дни опасения и Гудим-Левковичу, когда он размышлял о возможном примирении держав Антанты с Болгарией. 23 ноября военный агент телеграфировал из Афин в российский Генштаб следующее: один депутат-венизелист сообщил ему, будто располагает сведениями о том, что Фердинанд Саксен-Кобург-Готский, «обманутый немцами, поручил Малинову уладить с Россией и Союзниками. Это сильно здесь тревожит,– добавляет от себя Гудим-Левкович,– но надеются, что наш государь не простит якобы обиды, что больше нельзя верить Фердинанду». Какие же рекомендации дал российский военный агент своему начальству? Они, на первый взгляд, неожиданны, но только на первый. «Полагаю,– писал он,– если это правда, что получив гарантии в виде, хотя бы, занятия Бургаса и Варны нами, можно войти в соглашение, тогда выгоды для нас неисчислимы, ставя Румынию между двух огней, парализуя ее, Турцию и Грецию, которая способна в последнюю минуту примкнуть к нам для легкой наживы за счет славянства. Спокойное отношение здесь к успехам болгар объясняется убеждением греков немцами, что их общий враг – славяне, что ныне одни славяне, благодаря немцу-королю, уничтожают других, а затем оставшихся немцы легко укротят, и не одна славянская область Македонии, судя по газетам, будет занята немцами, видимо, для передачи Греции. Болгары нам не страшны,– резюмировал Гудим-Левкович,– их будущее ограничено этнографически и политически – греки же будут поддержаны в будущем всеми нашими врагами на востоке»[136]. Как и ранее, своеобразную позицию по вопросу о сепаратном мире с Болгарией занимал Генерал Эдуард де Кастельно, начальник Генерального штаба французской армии мала в декабре 1915 г. итальянская дипломатия. С одной стороны, отказ Италии участвовать в Салоникской экспедиции, несмотря на настойчивые приглашения англо-французского альянса, и отсутствие непосредственного боевого соприкосновения болгарских и итальянских солдат создавали, на наш взгляд, благоприятные условия для примирения обеих стран. Но, с другой стороны, как мы видели, руководители итальянской внешней политики были очень обеспокоены военными успехами Болгарии и ее территориальным расширением. Показательным являлось декабрьское письмо итальянского монарха Виктора Эммануила III королю Румынии Фердинанду I. Сознательно придавая посланию доверительный характер и информируя своего августейшего собрата о целях балканской политики Италии, Виктор Эммануил ожидал взаимности и со стороны адресата: «По этому вопросу мне будет особенно приятно, если ты согласишься поставить меня в известность, каковы взгляды Румынии в отношении ее особой заинтересованности в сохранении равновесия на Балканском полуострове на случай значительного расширения Болгарии»[137]. Одновременно Соннино решил «прощупать» позиции всех союзных держав по вопросу о заключении сепаратного мира с Болгарией. Как мы видим из телеграммы Гирса в Петроград от 2 декабря, в совершенно доверительном разговоре с ним барон выразил «мнение о желательности вновь попытаться привлечь Болгарию на нашу (т.е. Антанты. – Г.Ш.) сторону признанием за нею в таком случае Македонии, которую Союзники все же предоставляли ей, хотя и только после войны». Сознавая, что затрагивает весьма щекотливый вопрос, министр заверял Гирса, «что он тщательно воздержится от какого-либо почина на этом пути, тем более что такой почин с его стороны вновь возбудил бы подозрительность по отношению к Италии». По его убеждению, «одна лишь Россия, благодаря своему положению в славянской семье, могла бы взять в свои руки это дело, если она имеет какое-либо основание полагать, что успех может быть достигнут»[138]. Поскольку к моменту этого разговора дальнейшая судьба Салоникской экспедиции еще не прояснилась, и даже по почину англичан обсуждался вопрос об уходе союзных войск из Салоник[139], Соннино предполагал наладить дело до ухода, если бы он действительно состоялся. Его опасения сводились к тому, что после вывода войск Греция совсем поддастся германскому влиянию и пойдет на полное соглашение с Болгарией, чем сильно осложнит возможность переговоров Антанты с последней[140]. Это был не единственный сигнал, полученный в те дни из Рима о желательности переговоров с Болгарией. 5 декабря, на следующий день после вступления болгарских войск в Битоль, российский морской агент в Италии капитан 2-го ранга Евгений Андреевич Беренс телеграфировал своему начальству: «Две недели назад и вчера усиленно говорили о желательности привлечь Болгарию на нашу сторону, обещав ей предлагавшуюся часть сербской Македонии, Салоники и границу Энез – Мидье (ставки, как видим, повысились! – Г.Ш.). За это она должна будет выступить против Греции (?! – Г.Ш.) и Турции, предоставив австро-германцев Союзникам. Выгоды: помощь хорошей армии, ненавидящей Грецию, проигрыш Германией и Австрией Балканской экспедиции, возможность кончить удачно экспедицию Дарданелльскую и спокойствие Англии за Египет»[141]. Всю эту информацию Беренс сообщал, поскольку был убежден, что она является мнением итальянского правительства, не желавшего его высказать первым, опасаясь обвинения в личной заинтересованности. Позже стало известно, что точка зрения Консульты предварительно была согласована с Ватиканом и с католическими кругами, которые поддерживали тесную связь с Фердинандом Саксен-Кобург-Готским на всем протяжении войны[142]. В двух процитированных донесениях внимание привлекает явная антигреческая подоплека итальянского миролюбия в отношении Болгарии. Последнюю хотели побудить к нападению на Грецию, остававшуюся пока еще нейтральной, находившуюся на перепутье, но все же предоставившую свою территорию Союзникам для высадки Салоникской экспедиции. В целом, в 1915 – 1916 гг. для итальянской дипломатии в вопросе о сепаратном мире с Болгарией определяющими были греческий фактор и связанные с ним опасения по поводу Албании. Хотя это и выходит за хронологические рамки нашего исследования, отметим, что в 1917 – 1918 гг., особенно после Корфской декларации от 20 июля 1917 г., когда в повестку дня встало создание большого югославянского государства, представляющего серьезную помеху для итальянской mania grandiosa, в вопросе о желательности сепаратного мира с Болгарией для Консульты определяющим становился именно югославянский фактор, а греческий постепенно отходил на второй план. Но итальянская дипломатия не вела себя столь доверительно по отношению к своим союзникам, как стремилась это представить. Консультации с ними по вопросу о сепаратном мире с Болгарией она начала, как мы видели, 2 декабря, а вступила в контакт с болгарами, не дожидаясь союзников, еще 25 октября. Знаем мы об этом благодаря оперативности австро-венгерской разведки. 26 ноября Конрад фон Гётцендорф направил министру иностранных дел дуалистической империи Иштвану Буриану перехваченную депешу – строго секретный рапорт итальянского представителя в тогдашней албанской столице Дурресе (Дураццо) барона Карло Алиотти, предназначенный для Соннино. В сопроводительном письме Конрад просил Буриана «просветить» его в отношении будущей судьбы «остаточной» Сербии, Черногории и Албании, что было необходимо, помимо прочих причин, и вследствие подозрительного поведения Болгарии, которая, как заключал Конрад из документа, искала соглашения с Италией. О чем же сообщал Алиотти в Рим? Он подробно изложил содержание своей состоявшейся 19 ноября в Дурресе беседы с болгарским дипломатом Милко Георгиевым. Тот же заявил итальянцу, что македонский вопрос уже решен, и после разоружения Сербии Болгария якобы демобилизуется. Георгиев утверждал, что его страна не была заинтересована ни в австро-венгерском проникновении в Албанию, ни в дальнейшем участии в войне на стороне Центральных держав. Затем болгарский дипломат перевел разговор в плоскость личных констатаций, но Алиотти призвал свое начальство придать им большое значение, поскольку Георгиев, по его словам, «показал себя хорошо информированным и, возможно, действовал по поручению своего правительства». Георгиев сказал, что, вероятно, Албания достанется Италии. Что же касается участия итальянского крейсера «Пьемонт» в бомбардировке Дедеагача, то болгарин сам начал подсказывать собеседнику оправдательные предлоги: дескать, Италия сделала это вследствие нападок русских газет и с целью демонстрации союзнической солидарности. К тому же итальянский корабль якобы ограничился только разрушением железнодорожной линии, в то время как французы нанесли ущерб городу и мирным жителям. Выдав порцию возмущения по адресу «двусмысленной игры» Греции, Георгиев еще раз подтвердил полезность итальянского закрепления в Албании и закончил обещанием, «что в скором времени Италия сможет убедиться в искренности Болгарии»[143]. Прошло два месяца с начала болгарско-итальянских контактов, прежде чем союзники Италии узнали о них окольным путем. 26 декабря Родд доверительно сообщил Гирсу, что вернувшийся из Дурреса британский морской агент беседовал там с Алиотти. Последний признался ему, что он сохранил сношения с болгарами, стремящимися будто бы возможно скорее заключить мир[144]. Таким образом, Алиотти представил дело и своему начальству, и англичанину в таком свете, что инициатива сближения исходила будто бы от болгарской стороны. Трудно сказать, обстояло ли дело так в действительности, поскольку сам Алиотти особого доверия не вызывает. В дальнейшем, уже после войны, при правительстве БЗНС, он продолжал контактировать с болгарскими дипломатами, в частности с Костой Тодоровым, и проявил себя личностью несколько авантюрного плана145. Более того, Франческо Нитти, бывший в 1919–1920 гг. главой итальянского правительства, впоследствии, уже находясь в эмиграции, признался Тодорову, что на протяжении нескольких лет в Консульте существовала некая постоянная клика, которая претворяла в жизнь свои собственные цели, не сообразуясь с правительственной политикой[146]. Не исключено, что к этому клану принадлежал и барон Алиотти. Посмотреть же на разговор Алиотти и Георгиева с другой стороны и проверить информацию барона можно было, если бы обнаружился отчет Георгиева о данной беседе. Но наши попытки отыскать этот отчет (если таковой вообще существовал) в болгарских архивах успехом не увенчались. Поэтому проверить, насколько адекватно барон претворял в жизнь инструкции Соннино в отношении Болгарии и не было ли здесь с его стороны излишней самодеятельности, невозможно. Но обращает на себя внимание интересный факт. Когда 22 февраля 1916 г. болгарский военный атташе в Швейцарии подполковник Франц Червенаков беседовал в Берне с корреспондентом римской газеты «Трибуна» Э. Тедески (об этой беседе речь впереди), последний, горячо выступая в пользу болгарско-итальянского примирения, в то же время заклинал: «Если когда-нибудь болгарское правительство решится вести переговоры с Италией, пусть оно никогда и ни в коем случае не доверяет проектам... барона Алиотти, поскольку он неискренен в отношении Болгарии»[147]. Тогда же, в ноябре 1915 г. Георгиев встречался с Дурресе и с майором итальянской армии Фортунато Кастольди, который изложил ему позицию своей страны по балканским проблемам с просьбой передать эту информацию Радославову[148]. Можно допустить, что среди высшего военного и политического руководства Болгарии были люди, готовые в принципе вступить в переговоры с державами Антанты, в том числе с Италией, уже тогда. Внимание привлекает фигура начальника штаба действующей армии генерал-майора Жостова. В его дневнике под датой 27 ноября читаем такую запись: «Для того чтобы Италия вмешалась в события на Балканах, она хочет, чтобы ей уступили всю Албанию, часть западной Сербии, независимо от ее претензий в Австрии...»[149]. Чем было вызвано появление этой странной записи? Не являются ли она и разговоры в Дурресе звеньями одной цепи? 20 декабря Жостов обратился к Радославову с такой депешей: «Для того чтобы в будущем мы остались в контакте с англо-французскими войсками, прошу вас распорядиться, чтобы (болгарское. – Г.Ш.) консульство в Салониках вместе со всем персоналом было перемещено в Караферию, если невозможно его дальнейшее нахождение в Салониках. Ни в коем случае не покидать Грецию...»[150]. Какую цель преследовал Жостов? Для чего ему во что бы то ни стало хотелось сохранить болгарское консульство на территории, занятой войсками Антанты? Только ли для получения разведданных? Или, может быть, на случай эвентуальных контактов с противником? Царь и Радославов наложили благоприятные резолюции на этой депеше и постановили действовать согласно ей, но не исключено, что в данном случае каждый из троих думал о своем и преследовал свои цели. (Попутно заметим, что Саррайль решил вопрос иначе. Не докладывая в Париж, он закрыл 30 декабря салоникские консульства государств Четверного союза, а их персонал интернировал и отправил в Марсель[151].) В заметках Радославова, опубликованных в 1923 г., читаем, к сожалению, без указания даты, следующее: «Из Кюстендила (там находилась штаб-квартира болгарской армии. – Г.Ш.) мне сообщают, что начальник Генерального штаба Жостов без ведома правительства довел до сведения главнокомандующего союзными войсками (на Балканах. – Г.Ш.) фельдмаршала фон Макензена, что не следует более направлять союзные войска в Македонию, поскольку имеются затруднения в их снабжении. Это было только благовидным предлогом,– утверждает Радославов.– Он (т.е. Жостов. – Г.Ш.) считал цель болгарского военного вмешательства полностью достигнутой. “И сейчас мы могли бы перейти на сторону Антанты”,– сказал мне он после своего возвращения с Западного и Итальянского фронтов»[152]. Хотя генерал Михаил Сапунаров утверждал, что «никогда у Жостова не было подобной абсурдной идеи» о присоединении Болгарии к Антанте[153], все-таки безоговорочно отвергать с порога свидетельство Радославова о Жостове мы не будем, а проведем небольшой источниковедческий анализ. Необходимо иметь в виду контекст, в котором приводилось это свидетельство. Радославов находился в изгнании в Германии, куда бежал в октябре 1918 г., после военного краха Болгарии. К моменту выхода в свет его записок он уже был заочно приговорен болгарским судом к пожизненному тюремному заключению как один из главных виновников «национальной катастрофы». В эти годы бывший шеф либералов боролся за свою политическую реабилитацию, поэтому оценки и размышления, содержащиеся в его мемуарах, не следует принимать за чистую монету. Данное общее правило применимо и в конкретном случае с Жостовым. Поскольку генерал скончался еще в августе 1916 г., ответить Радославову в 1923 г. он уже не мог. А экс-премьер утверждал, что якобы сообщение Жостова Августу фон Макензену, которое тот, в свою очередь, передал Фалькенхайну, «повлияло, может быть, в значительной степени на то, что продвижение союзных (т.е. Четверного союза. – Г.Ш.) войск к Салоникам было остановлено»[154]. Вот здесь-то, как можно предполагать, и заключался тайный умысел Радославова: свалить на других, в данном случае, на покойного Жостова ответственность за то, что болгарские и австро-германские войска не предприняли наступление на Салоники и не сбросили в море высадившуюся там антантовскую экспедицию. Ту самую Салоникскую экспедицию, которая на протяжении трех лет представляла угрожавшую Болгарии мину замедленного действия, «взорвавшуюся» в сентябре 1918 г. и похоронившую все успехи болгарского оружия 1915–1916 гг. Таким образом, Радославов, скорее всего, сознательно смешал здесь два вопроса: вопрос о наступлении на англо-французов с проблемой заключения сепаратного мира между Антантой и Болгарией. Что касается первого, то принципиальное решение о непересечении болгарскими войсками греческой границы было принято еще до вступления Болгарии в войну. Фердинанд и Радославов предварительно обговорили вопрос с правительством Германии, а болгарская главная квартира лишь претворила в жизнь эту договоренность на поле боя[155]. Более того, как следует из записок фон Макензена, фон Фалькенхайн даже в начале января 1916 г. придерживался мнения, что болгары, сохраняя исключительно высокий наступательный дух, настаивают на скорейшем наступлении к Салоникам[156]. Но нас интересует сейчас другое. Что касается утверждения Радославова о том, будто между остановкой военных действий на греческой границе и мнением Жостова о возможном сепаратном мире с Антантой была какая-то связь, то это утверждение представляется явно несостоятельным. Вопервых, не начальник штаба действующей армии мог самостоятельно решать, перейдет ли Болгария на сторону Антанты или нет. А во-вторых, не известно, когда именно Жостов высказал такое мнение главе правительства, если только действительно придерживался его. Радославов точной даты не указывает. Он только говорит, что это «крамольное» заявление было сделано после возвращения Жостова из поездки на Западный и Итальянский фронты. Но генерал вернулся в Болгарию в мае 1916 г., а продвижение войск Центральной коалиции к Салоникам прекратилось в декабре 1915 г. Не исключена здесь и прямая фальсификация со стороны Радославова. Ведь он писал мемуары после войны, ссылаясь на некие дневниковые записи, сделанные якобы во время войны. Но где подлинный экземпляр этих записей? В той части дневников Радославова, которую опубликовал Илчев в 1993 г., этой записи о Жостове нет. Не является ли она более поздней вставкой, появившейся уже во время написания мемуаров, т.е. после войны? Дневник Жостова об этом тоже умалчивает. Уже в 1936 г. один из бывших лидеров демократической партии, публицист и историк Александр Гиргинов, критически анализируя воспоминания Радославова, написал: «Даже если у генерала Жостова было такое мнение, то, вероятно, оно было высказано им намного позже (а не в конце ноября 1915 г. – Г.Ш.) шефу болгарского правительства, который явно не занимался доносительством в германскую главную квартиру; следовательно, оно не могло быть причиной, которая бы побудила Германию образовать сильный и угрожающий (для Болгарии. – Г.Ш.) фронт с войсками Антанты»[157]. Публично же при возвращении с Западного фронта Жостов выражал мысли, прямо противоположные тем, которые ему приписывает Радославов. 27 апреля 1916 г., беседуя в Берлине с сотрудником газеты «Берлинер Тагеблатт», Жостов заявил: «...Болгария и не думает заключать сепаратного мира ни с кем. Она останется верна до конца своим союзникам, так как более чем уверена в том, что ее заслуги будут щедро вознаграждены, когда грядущий мирный конгресс приступит к реализации плодов побед центрально-европейской коалиции»[158]. По словам майора Димитра Азманова, бывшего болгарского военного атташе в Белграде, Жостов, будучи родом из Разлога, «был искренне убежден, что... избранный путь союза с Германией является единственным, который мог привести к освобождению Македонии. Хотя Жостов был человеком прогерманских убеждений, он мог проявить...самостоятельность перед эгоизмом немцев, которым своя рубаха была ближе к телу»[159]. Поэтому в опровержение свидетельств Радославова приведем тот факт, что Жостов был единственным из чинов болгарской главной квартиры, кто позволил себе в открытую заявить германским представителям: «Нахождение англичан и французов в Салониках представляет для нас постоянную опасность и при будущих осложнениях может иметь судьбоносное значение. Если мы будем иметь с ними трудности, то и греки, бесспорно, пойдут с ними против нас». Человек с твердым и открытым характером, Жостов стал мишенью для нападок явных германофилов. С грустью он записал в своем дневнике: «Я стал черной кошкой... Значит, у нас невозможно, чтобы человек был только и исключительно болгарином!». Царь же, который ранее был расположен к Жостову, теперь обвинил его в том, что он является «русофилом и демократом»[160]. Здесь мы подходим к важному вопросу: как болгарское правительство, военное руководство, лидеры политических партий и широкая общественность рассматривали дальнейшие перспективы участия Болгарии в военных действиях против Антанты после рубежной даты – 12 декабря 1915 г. В этот день болгарские войска заняли Гевгелию. Тем самым они завершили боевые операции в Вардарской Македонии, остановившись на греческой границе. Тут возникло три вопроса: 1) ограничиться ли обороной «старой» и «новой» Болгарии; 2) принять ли участие в походе на Салоники, чтобы устранить окончательно угрожавшую оттуда опасность и 3) оказывать ли посильную поддержку своим союзникам всюду, где это понадобится для одержания полной победы, которая обеспечила бы Болгарии все ее приобретения, сделанные до 12 декабря? По вопросу о наступлении на Салоники резкую полемику вели между собой орган демократов «Пряпорец» и официоз «Народни права». 9 декабря в газете «Пряпорец» появилась статья, в которой содержался призыв к прекращению военных действий правительством в тот момент, когда вся Македония будет занята болгарскими войсками[161]. Официоз такое предложение квалифицировал как предательство и провозгласил, что война совместно с австро-германскими войсками будет продолжаться до тех пор, пока Антанта не признает факт объединения болгар. Эту же позицию депутаты Народного собрания от либеральной партии отстаивали и во время парламентских дебатов. Так, Кьорчев, считавшийся правительственным экспертом по внешнеполитическим вопросам, в своем выступлении 1 января 1916 г. апеллировал к речи германского канцлера Теобальда фон Бетман-Гольвега, произнесенной в рейхстаге 9 декабря. Тогда рейхсканцлер заявил, что его страна «проводит такую политику, чтобы было можно в будущем в течение длительного времени быть независимой от Антанты». По мнению Кьорчева, эта декларация Бетман-Гольвега содержала в себе то, чему должны учиться болгары. «Наступает тот фатальный час, когда в повестку дня становится великий вопрос – будет ли Болгария существовать и идти по пути, по которому пойдут ее соратники, или же она исчезнет вместе с ними, поскольку они ведут борьбу не на жизнь, а на смерть. Это не значит, что такая перспектива и такая альтернатива не относятся и к нам»,– резюмировал Кьорчев[162]. В тот же день, 1 января 1916 г., как бы перекликаясь с его выступлением, в официозе появилась передовица под названием «Мир, но достойный мир!». В ней говорилось, что Болгария войны не желала, и если в октябре 1915 г. открыла военные действия, то сделала это в силу жестокой необходимости. А если война начата, то, ведя ее, следует стремиться к уничтожению тех причин, которые вызвали эту войну и которые завтра могут вызвать новую. Поэтому, продолжали «Народни права», начатую в целях объединения болгарского народа войну следует довести до конца. А к мирным переговорам можно будет приступить только тогда, когда условия мира будут соответствовать понесенным страной жертвам. При этом, подчеркивала газета, переговоры должны вестись в согласии с союзниками Болгарии, а условия мира должны сделать невозможным в будущем нарушение спокойствия на Балканах. Поэтому, говорилось в заключение, Народное собрание ничего не имеет против мира, но мира достойного[163]. Само по себе появление статьи, в которой впервые после вступления Болгарии в войну говорилось о мире, было отрадным. Но надежд на скорый выход страны из войны она не вселяла, ибо теперь уже всем, в том числе и руководителям держав Антанты, было ясно, что субъективное понимание царем и Радославовым объективных национально-государственных интересов Болгарии прочно связало ее судьбу с судьбой всего Центрального блока. А это переводило вопрос о примирении Антанты с Болгарией в другую плоскость, в проблему заключения всеобщего мира, что делало такое сепаратное примирение еще более проблематичным. По мере того, как воззрения кабинета Радославова на дальнейший ход войны прояснялись для руководителей стран антантовской коалиции, в их умах зрело понимание того, что по вопросу о заключении сепаратного мира надо иметь дело не с этим правительством, а с его политическими антиподами, в первую очередь, с теми, кто находился в эмиграции. Они, со своей стороны, тоже не заставили себя долго ждать. 26 декабря Гирс сообщил Сазонову, что к римскому корреспонденту газеты «Речь» Владимиру Викторовичу Викторову-Топорову обратилась «группа болгар, преданных России» во главе с профессором Софийского университета Крыстю Крыстевым[164]. Они предлагали организовать в Швейцарии центр для осведомления российских дипломатов о происходившем в Болгарии. Обращение было продиктовано предшествовавшей проболгарской позицией «Речи» и ее главного редактора Милюкова. Сам Викторов-Топоров тоже вызывал доверие у этой группы, поскольку вплоть до разрыва с Болгарией являлся корреспондентом газеты в Софии[165]. «Для успешного осведомления и ограждения болгар от подозрений,– продолжал Гирс,– они просят указать им с русской стороны лицо, не состоящее в прямых отношениях с русскими официальными учреждениями, но должным образом уполномоченное». В качестве непосредственного осведомителя болгары предлагали использовать проживавшего в Швейцарии писателя и общественного деятеля Петко Тодорова, известного своей давней борьбой против Фердинанда. На наш взгляд, кандидатура Тодорова была не из удачных, поскольку к тому времени он давно уже отошел от общественной и политической деятельности, болел туберкулезом и вскоре, 14 февраля 1916 г., скончался в Швейцарии[166]. Тем не менее, Гирс рекомендовал Сазонову принять предложение Викторова-Топорова и ему же поручить ведение дела[167]. 30 декабря Сазонов ответил, что считает принятие предложения журналиста «весьма желательным при условии подчинения Вашему (т.е. Гирса. – Г.Ш.) надзору его деятельности, поскольку таковая выйдет из границ прямого осведомления»[168]. Сазонов предпочитал не привлекать к этому делу российскую миссию в Берне, дабы не вызывать подозрения у Германии. Как выяснилось впоследствии, решение являлось весьма благоразумным, поскольку были добыты данные о том, что некоторые сотрудники указанной миссии более обслуживали германскую разведку, чем российскую[169]. Осуществляя внутреннюю критику этого источника, пришлось столкнуться с примером, когда, вследствие погрешности публикаторов, все предшествующие исследователи. Болгарский писатель Петко Тодоров. С картины художника Н. Михайлова затрагивавшие данный сюжет, были введены в заблуждение и давали неправильную трактовку документа. Составители МОЭИ, не публикуя целиком ответную телеграмму российского министра иностранных дел Гирсу, лишь сообщили в одном из примечаний следующее: «...Сазонов, считая, что предложение Викторова “является весьма желательным”, предписал Гирсу все же организовать контроль за деятельностью этой группы, чтобы таковая не выходила “из границ прямого осведомления”»[170]. А это уже искажало смысл сазоновской телеграммы! Такое искажение привело к тому, что Н.И. Голованов, а вслед за ним С. Дамянов и Б.В. Соколов, не видя оригинал источника, ссылались на документальную публикацию и придавали словам Сазонова значение, не соответствующее их изначальному содержанию[171]. По нашему убеждению, он-то как раз и не имел ничего против того, чтобы деятельность болгар вышла за рамки прямого осведомления. Сама логика развития неизбежно привела бы от осведомительства к осторожным взаимным зондажам, а затем, возможно, к конкретным разговорам о примирении – иначе и быть не могло. Соколов утверждает, что «российское правительство остерегалось давать болгарским представителям обещания политического характера, так как это неизбежно привело бы к большим спорам с союзниками»[172]. Но ведь до каких-либо конкретных обещаний было еще далеко, о них речь не вели ни болгары, ни Сазонов с Гирсом, ни Викторов-Топоров. Речь шла всего лишь о возможных зондажах, и то в очень туманной перспективе, а не о склонности российского правительства к заключению сепаратного мира с Болгарией и раздаче ей обещаний. Болгарская эмиграция попала в поле зрения не только российской, но и французской дипломатии. На Кэ д’Орсе решили последовать примеру России и создать группу из числа пользовавшихся доверием эмигрантов, способную служить французским интересам, так сказать, на будущее – для закулисной деятельности и возможных зондажей, которые предстояло провести в Софии. Уже 1 декабря бывший почетный болгарский консул в Париже граф Морис де ля Фарг сообщил Бриану, что наступил «очень благоприятный момент для использования Цокова»[173]. Из контекста послания видно, что еще раньше имя Димитра Цокова упоминалось во французских дипломатических кругах. Тут же по указанию министра внутренних дел Жана Мальви управление безопасности «Сюрте женераль» навело справки о Цокове. Полученные сведения были довольно противоречивы. Так, префект полиции Эмиль Лоран, сознаваясь, что имеет мало информации о Цокове, тем не менее, характеризовал его как личность «очень подозрительную». Чем была вызвана такая подозрительность, из полицейской справки не представляется ясным, но, по-видимому, префект-перестраховщик, поддавшись общей атмосфере шпиономании, царившей тогда во Франции, просто действовал по принципу: как бы чего не вышло[174]. Другой осведомитель сообщал о Цокове более подробную и проверенную информацию. Бывший болгарский дипломатический агент в Лондоне и посланник в Петербурге, Цоков был женат на уроженке г. Екатеринослава, российской подданной Александре Егоровне Герсевановой, которая якобы запретила ему возвращаться в Болгарию[175]. Втроем с женой и со свояченицей, бывшей замужем за генералом русской службы графом Ребиндером, Цоков проживал с 1913 г. в Париже на авеню Виктора Гюго, 21 и неоднократно выражал свои франкофильские чувства. Он поддерживал связи с российским посольством, с только что вернувшимся из Болгарии Панафье и с другими дипломатами[176]. Уже тогда, в декабре 1915 г. французская разведка полагала, что Цоков должен стать центральной фигурой, на которую будет возложена координация усилий эмигрировавших политических противников царя и Радославова по отрыву Болгарии от вражеской коалиции. Но никаких конкретных заданий Цоков пока не получил. Интерес к нему в Париже был рассчитан на дальнюю перспективу, а не на потребности тогдашней ситуации. Вообще, до конца 1915 г. взгляды Кэ д’Орсе по болгарскому вопросу не были полностью ясными. Из дипломатической корреспонденции не видно, каким образом реагировало французское правительство на первые внушения о желательности примирения с Болгарией, исходившие из Рима и Петрограда. Немного приоткрыть завесу позволяют воспоминания Пуанкаре. Из них видно, что здесь опять на пер70 вый план выходил сербский фактор. Под датой 28 декабря французский президент записал: «Бриан докладывает совету министров, что Веснич (сербский посланник в Париже. – Г.Ш.) несколько раз обращался к союзникам с просьбой обещать Сербии ее независимость и целостность ее территории. Но Англия и Италия не обнаруживают склонности дать эту последнюю гарантию; они желают выждать событий и щадить Болгарию»[177]. Если мы сопоставим эту запись с документами Форин оффис, то увидим, что заочный упрек Бриана был справедлив. Под воздействием ряда факторов и, не в последнюю очередь, настояний Баучера, настроения некоторых чиновников британского внешнеполитического ведомства изменились. Так, сэр Джордж Клерк, возглавлявший военный департамент Форин оффис, записал 11 декабря: «Поскольку этот вопрос (о сепаратном мире с Болгарией. – Г.Ш.) затрагивает Сербию, она сознательно отвергла наши предупреждения и теперь в результате перестала существовать как военная сила. Мы обязаны восстановить ее независимость, но не возвратить ей снова Македонию, на которую она имела только право завоевания»[178]. При таком раскладе наладить коалиционное взаимодействие в данном конкретном вопросе было весьма сложно. «Как трудно вытащить из болота колесницу Антанты»,– сетовал Пуанкаре в своем дневнике на следующий день после упомянутого заседания совета министров[179]. Но трудности существовали не только на межгосударственном уровне. Противоречия в связи с гордиевым узлом сербско-болгарских проблем и неотделимым от них македонским вопросом имели место и внутри правительств стран антантовской коалиции. Так, на заседании кабинета 28 декабря Бриан заявил, что при отсутствии у Союзников единой точки зрения «он думает предоставить каждому из союзников ответить Сербии отдельно и намерен сговориться только с Россией относительно гарантирования целостности территории Сербии». В ответ патриарх французской политики экс-премьер Шарль Фрейсине, имевший в правительстве Бриана статус министра без портфеля, высказался «в том смысле, что Франции опасно давать гарантию, если другие союзники откажут в такой гарантии, и что не следует показать, что в недрах Антанты имеется разногласие по столь важному вопросу». Пуанкаре, присутствовавший на заседании кабинета, не мог не признать силы этого довода и поддержал возражение Фрейсине. Но уже после заседания выяснилось, что телеграмма, о которой Бриан говорил на заседании совета министров как о проекте, еще накануне вечером была отправлена в Лондон, Петроград, Рим, а также в Шкодру, где нашло временное пристанище правительство Пашича. «Надо будет все же добиваться общего решения»,– заключил Пуанкаре[180]. Данный эпизод показывает всю относительность человеческого существования из-за разноречивых суждений правителей стран и руководителей коалиций, их слабой квалификации. Налицо колебание тенденций и их трудное «выруливание», пробивание и, в конечном итоге, выход на поверхность. Действительно, субъективный фактор играл очень важную роль в стихии войны и коалиционных взаимоотношений[181]. Поистине прав был французский президент, удрученно вопрошая 26 декабря в своем дневнике: «Разве руководить Антантой не все равно, что искать квадратуру круга?». [В оригинале это игра слов. Антанта названа здесь: Quadruple и Entente (Четверное согласие); отсюда игра слов: Quadruple и Quadrature (квадратура)][182]. Раймон Пуанкаре, президент Французской республики Итак, как мы видели, среди политических деятелей Франции единства по болгарскому вопросу не было. Что же касается ее военной верхушки, здесь в конце 1915 г. все более утверждалось мнение, что одно из возможных решений балканского узла проблем можно искать путем отрыва Болгарии от Центрального блока. Показательным был доклад де Кастельно от 31 декабря, представленный после его возвращения из Салоник. Он полагал, что Восточная армия во главе с Саррайлем должна любой ценой удержать Салоники как «ценный залог» и средство в будущих переговорах в интересах Франции. «Эти переговоры,– уточнял генерал,– могли бы иметь целью отрыв Болгарии от Центральных держав и ее приобщение к лагерю Четверного согласия». Хотя и признавая, что обещание дать болгарам Салоники было бы «очень опасной игрой», поскольку могло вызвать в Греции и в Сербии «сильное движение против нас», генерал все же настаивал, что по этому вопросу «в час заключения договоров интересы Франции должны быть поставлены над всеми личными чувствами»183. Так постепенно и в Болгарии, и в державах Антанты начало пробивать себе дорогу осознание желательности примирения. Но до конкретных попыток Антанты привлечь Болгарию на свою сторону дело пока не дошло. Поэтому трактовка именно в таком смысле миссии Эйнштейна болгарским историком В. Василевым представляется принципиально неверной[184]. Американский дипломат находился в Софии не тайно, а открыто, защищенный своим статусом. Целью его миссии, как уже говорилось, был всего лишь сбор информации. В конце 1915 г., после оккупации Вардарской Македонии болгарской армией, Эйнштейн рассматривал в своих донесениях в госдепартамент вопрос о дальнейшем участии Болгарии в войне. Поскольку она уже достигла осуществления своей основной военно-политической цели и, по наблюдению Эйнштейна, в стране существовало сильное желание мира, то он полагал, что притязания к Греции и Румынии болгары оставят «до лучших времен». Отсюда Эйнштейн выводил заключение, что Болгария склонна к сепаратному миру[185]. Это свое сугубо личное мнение он сообщал в Вашингтон по обычным дипломатическим каналам. Никаких документов о его разговорах на эту тему с болгарскими официальными лицами не выявлено. Ничего он не сообщает об этом и в своих мемуарах[186]. Поэтому неправомерно утверждать, что этот представитель нейтральной страны, каковой тогда являлись США, осуществлял некую тайную миссию по привлечению Болгарии на сторону Антанты. Слабые ростки взаимного миролюбия, которые действительно зарождались в конце 1915 г. и в Болгарии, и в странах Антанты, еще должны были преодолеть толщу взаимного ожесточения. А оно не спадало – ведь шла жестокая война, самая ужасная из всех, которые знало человечество до той поры. И кровавый молох этой войны требовал жертв от обеих сторон. Каждая из них обвиняла другую в нарушении законов и обычаев войны. Правительство Радославова в ноябре–декабре 1915 г. трижды через США выражало свой протест против «варварских методов ведения войны державами Антанты»[187]. Особенное негодование в Болгарии вызывало использование англо-французскими войсками во время боев на Салоникском фронте разрывных пуль «дум-дум», что противоречило нормам международного права и, в частности, Гаагской конвенции 1907 г. о законах и обычаях сухопутной войны. В одном из официальных протестов болгарского правительства говорилось: «Госпитали в Македонии и особенно в Скопье переполнены ранеными, приговоренными с неописуемой жестокостью к ужасным страданиям, а те из них, которые выживут, останутся, по большей части, инвалидами. Методы ведения войны англофранцузскими войсками вызывают ужас у каждого, кто видит их жертвы»[188]. Форин оффис отрицал в своем заявлении применение таких пуль, а приблизительно в это же время в качестве ответного шага поднял проблему жестокого обращения с британскими военнопленными в Болгарии. Хотело этого болгарское правительство или нет, но в конце 1915 г. оно втянулось в «газетную войну» с державами Антанты. Показательна телеграмма посланника в Бухаресте Симеона Радева Радославову от 12 января 1916 г.: «В болгарских газетах я встречаю рассказы об ужасах, содеянных англо-французами. Желательно, чтобы БТА (Болгарское Телеграфное Агентство. – Г.Ш.) распространяло эти факты за рубежом, особенно в нейтральных европейских странах и в Америке, куда оно могло бы их телеграфировать прямо в некоторые газеты. Пресса Антанты старается любым способом нас опозорить, измышляя несуществующие факты. Мы должны отвечать, излагая истинные деяния наших врагов»[189]. Переадресуя эту телеграмму директору пресс-бюро Иосифу Хербсту, Радославов наложил на ней резолюцию: «Газетная война началась!»[190]. Когда же в антантовской печати время от времени «проскальзывали» благоприятные для Болгарии материалы, это вызывало резко негативную реакцию со стороны сербских дипломатических представителей, аккредитованных в столицах держав Антанты. Например, в конце ноября Миленко Веснич протестовал против публикации во французской прессе похвал в адрес болгарской армии, проявившей в Македонии высокие боевые качества[191]. Так, находясь в военном и пропагандистском противостоянии друг с другом, Болгария и державы Антанты вступили в новый, 1916 год с весьма призрачными надеждами на примирение. Им предстояло еще пройти долгий и тернистый путь от войны к миру.