Трошина Т.И - Первая мировая война как «пусковой механизм» процесса социальной депривации (на материалах социальной истории северных губерний России в первой четверти ХХ века)

В отечественной исторической традиции события Первой мировой войны принято рассматривать как период нарастания предпосылок (экономических, социальных, политических, психологических) Революции 1917 года. Действительно, за неполные три года общество из относительно стабильного состояния перешло к анархии и «социальному небытию».

Американский социолог Э. Хоффер в своей книге о природе и содержании массовых движений[1] (в значительной степени построенной на материалах российской истории) вывел основные типы  участников массовых движений, отметив, что как правило, это люди, обладающие некими ресурсами - в виде определенного образования, создающего у них достаточно высокие социальные ожидания, и молодости, что формирует стремление к достижению этих ожиданий как можно быстрее. Если у человека (или в обществе) появляется осознание расхождения между «ожиданиями» и «возможностями», то возникшее чувство недовольства может породить готовность к действию с целью изменить ситуацию в соответствии с представлениями о справедливости.

К. Маркс говорил об относительном обнищании населения, что означает не понижение благополучия, а осознание его существенного отличия от благополучия других групп населения. Возникающее стремление к новым стандартам жизни начинает значительно расходиться с реальностью, приводя к неудовлетворенности «низов» общества доступными для них социальными возможностями и уровнем потребления.

Особенно опасную для социальной солидарности ситуацию создает положение, при котором на смену периода удовлетворения возрастающих потребностей приходит резкое понижение жизненных стандартов. Сформировавшиеся надежды оказываются невыполнимыми. Потеря возможности сохранить уже достигнутый уровень (например, резкое обеднение или лишение занятой в обществе позиции) вызывает у человека или у социальной группы особое раздражение и озлобленность (то есть зависть, или социальную депривацию). По мнению немецкого социолога Г. Шека, влияние зависти на мотивацию социального поведения человека зависит от существующей между ним и предметом зависти дистанции[2]. Например, это чувство не может быть острым в гомогенном или в традиционном обществе, где между высшими и низшими стратами существуют непроницаемые перегородки. Не может оно влиять на поведение людей, если в силу удаленности недоступные блага незнакомы человеку, как, например, это наблюдалось в северных губерниях России в связи с огромными расстояниями и бездорожьем. Когда же с развитием транспорта облегчается географическая мобильность, начинают активно работать социальные лифты, тогда и возникают условия для проявления чувства депривации. Имущественное и социальное разделение некогда гомогенного локального социума или группы сверстников особо обостряет это чувство, давая возможность заинтересованным силам мобилизовать его для вовлечения широких масс недовольных в общественные движения.

Теория революции Карла Маркса основывалась на возможности мобилизации больших масс людей, которые не желали жить по-старому. С ней вплотную соприкасается проблема роста благосостояния, демократизации, а вернее, массовизации общества, когда культура и стандарты потребления, демонстрируемые верхами, начинали обладать притягательной доступностью, что вызывало в людях, не имеющих их, негодование и желание перемен любой ценой. Влияние социальной зависти на создание субъективных предпосылок Русской революции отмечалось уже современниками и непосредственными участниками этих событий, в частности, выдающимися философами и общественными деятелями И.А. Ильиным, Г.П. Федотовым, Н.А. Бердяевым[3].

Ситуация, которую можно рассматривать как состояние нарастания массовой депривации, возникла в России в начале ХХ века под влиянием ряда обстоятельств. Это и аграрное перенаселение, которое вело к малоземелью, к выталкиванию части общинников в «чужой» мир. Это и рост благосостояния, способствовавшего на определенном этапе развитию имущественной дифференциации, которая в традиционном обществе психологически воспринималась как несправедливость. Если в предыдущую эпоху подняться по социальной лестнице можно было, получив образование, то в начале ХХ века школьное образование становилось массовым и уже не обеспечивало прежних социальных благ, что также стало формировать у людей чувство депривации как результат неоправдавшихся надежд.

Накануне Первой мировой войны в России входило в активный возраст первое поколение периода «демографического перехода» (так принято называть период перехода от высокой рождаемости, которая «снималась» высокой же смертностью, к высокой выживаемости, способствовавшей постепенному сокращению рождаемости). Демографическому переходу предшествует период традиционно высокой рождаемости, когда количество выживших детей оказывалось выше потребностей семьи. Это вело к менее болезненной, чем прежде, отдаче «лишних» детей государству и обществу, что проявлялось в распространении школьного и профессионального образования, в более высокой мобильности населения - как географической, так и социальной.

В комплексе это способствовало развитию общества, приобщению все больших масс населения (прежде всего, молодого) к «благам цивилизации». Война не столько прервала этот процесс, сколько подтолкнула резкую дифференциацию населения в плане доступности этих благ. Кроме того, за время войны произошло стремительное повышение благосостояния отдельных, при этом низших групп населения. Экономический кризис резко ухудшил это благосостояние. Если оно и не опустилось ниже довоенного, то контраст между коротким благополучным периодом, теми социальными ожиданиями, которыми он сопровождался, и ухудшением качества жизни, дополненного при этом неравномерным имущественным расслоением некогда гомогенного (как в социальном, так в значительной степени и в экономическом отношении) общества, вызвал в нем напряжение и взрыв негодования. Важен также психологический момент, собственно, чувство депривации, обостренное как конфликтом между «желаемым» (ожидаемым) и реальным, так и сравнением собственной жизненной успешности с достижениями других людей.  

Интересные размышления о росте потребительских интересов, о дороговизне, с которой население европейских стран, в том числе России, столкнулось в начале ХХ века, приводит выдающийся экономист той эпохи Дж.М. Кейнс. По его мнению, повышение общего уровня благополучия, в значительной степени происходившее в связи с ростом численности населения и развитием капитализма, приводило к созданию «памятников эпохи». Так он называл, в частности, железнодорожное строительство, которое в свою очередь еще больше запускало механизм всеобщего «обогащения», поскольку благодаря железнодорожному транспорту доступнее становились пути для географической мобильности, что повышало стандарты жизни и приближало промышленные центры к усиленно формирующимся и расширяющимся вширь и вглубь рынкам сбыта.

В России война привела к разрушению транспортной инфраструктуры, что создало - в значительной степени психологическое (по крайней мере, в первый период) - напряжение, поскольку усложнилась система доставки товаров, а население уже успело отвыкнуть от самообеспечения. К тому же война «показала, что нет смысла копить, надо тратить»[4], что привело к повышению потребительского спроса на фоне роста непроизводительных расходов государства. Отсюда - расстройство денежного обращения, потеря веры в покупательную способность денег, что, по мнению Кейса, и привело к усилению остальных бед.

Исследование процессов, связанных с ростом благосостояния населения северных губерний и влияния этих процессов на социальные изменения в обществе, подтверждают обобщающую картину, нарисованную Кейнсом.  Действительно, стремительные изменения в бытовой жизни формировали у молодого поколения, чье взросление пришлось на начало ХХ века, впечатление, что дальнейшее развитие будут столь же позитивным.  Сама жизнь, кажется, подтверждала доводы радикальной интеллигенции о грядущем равноправии и справедливости, вербуя тем самым все больше и больше сторонников этих идей среди народа.

Война, военные бедствия, как правило, являются мощным стрессом и отключают механизм социальной депривации, поскольку люди занимаются выживанием. Однако в России сложился целый комплекс условий, при которых произошел обратный процесс.

Стремление к «хорошей жизни» крестьяне могли реализовать, воспользовавшись продовольственным кризисом, с которым страна столкнулась во время войны. Появилось искушение продавать хлеб и другие продукты питания по завышенным против обычных ценам. Земледельческое население получило доступ к достаточно большим деньгам. Жители промысловых районов также имели возможность получать высокие денежные доходы. В 1914-1915 годах через Архангельский порт ввозилось огромное количество грузов, часть которого пытались доставить в центр страны гужевым транспортом. Это привело к ажиотажу среди не только извозчиков, обслуживавших протяженный путь от Архангельска до Москвы и Петрограда, но и у населения территорий, по которым проходил этот путь. Цены на корма для лошадей невероятно повысились, и крестьяне в погоне за легкими деньгами распродали их, после чего вынуждены были забивать мясо-молочный скот, спровоцировав тем самым дальнейшее обострение продовольственного вопроса.

Сложности возникли и у крестьян, при проведении собственных полевых работ, поскольку земледелие на Севере могло быть успешным только при использовании большого количества удобрения, что и заставляло крестьян держать скот «на навоз». В сложившихся обстоятельствах царское правительство было вынуждено для обеспечения армии и рабочих оборонной промышленности прибегнуть к продовольственной разверстке, что нагнетало социальное напряжение в обществе  и предоставляло радикальным элементам дополнительные доводы для антиправительственной агитации.

Деньги «избаловали» деревню во время войны еще и в том отношении, что заработал закон об обеспечении семейств фронтовиков пособиями. Конечно, эти пособия выдавались не всем, а только при условии отсутствия кормильца. Однако в отдаленных северных деревнях, где население вело полунатуральное хозяйство, даже небольшие деньги были целым состоянием. Многие солдатки забросили земледельческие занятия, надеясь на покупное продовольствие. Однако деньги обесценивались; разрушенная транспортная инфраструктура создала проблемы с доставкой продовольствия, цены на которые стремительно росли.

Важным способам поддержания внутренней солидарности в группах, подвергавшихся внешнему влиянию, были земляческие связи между молодыми рабочими-отходниками, учащимися, солдатами. Впрочем, в армии земляческие отношения сохранить было сложнее, поскольку солдат не выбирал, в какую часть его направят, однако продолжала существовать традиция, по которой уроженцев одной местности старались направлять служить вместе, исходя из учета полученных ими на родине первичных знаний и умений. В условиях Первой мировой войны земляческие, которые одновременно являлись и молодежными, армейские группы подвергались внутреннему разобщению.

Обстоятельства военного времени способствовали дифференциации такой гомогенной массы, как ровесники-земляки. Молодые люди, оказавшись на военной службе, стратифицировались не только в связи с их личными качествами, но и по уровню образования. Имеющие его «отбирались» в школы прапорщиков, становились «чиновниками военного времени». По воспоминаниям участника войны, уроженца Онежского уезда Архангельской губернии, в учебной части их земляческая группа была сплоченной, но затем одних оставили учиться на унтер-офицеров, «а малограмотные и неграмотные земляки были записаны в маршевую роту на фронт»[5]. Результатом стало то, что какие-то «детские обиды» приобрели форму социальной неприязни, способствовали стремлению «обиженных» найти приемлемое объяснение такой «несправедливости» (например, богатство семьи, что позволило земляку получить образование), или добиться такого же успеха. Офицерские погоны можно было получить ценой личной храбрости. Февральская революция предоставила возможность стать выбранными командирами или членами солдатских комитетов через включение в политическую деятельность.

Раскол в некогда солидарных обществах во время Мировой войны усугубился и в связи с тем, что массовая мобилизация допускала ряд исключений (так называемые «учетники»). Тот, кто работал на оборонных предприятиях и участвовал в других видах деятельности, которая предполагала освобождение от военной службы, либо тот, кто проходил «легкую» службу (например, в тыловых гарнизонах), воспринимались фронтовиками как враги. Эта неприязнь проявлялась уже во время мобилизации: чиновники замечали, что призыв на войну происходил иначе, чем на обычную воинскую службу. Если в мирное время призывники стремились любыми способами уйти от службы, жалуясь на плохое здоровье и прочие препятствия, то «на войну» шли дружно, некоторые стремились даже скрыть истинные причины для отсрочки или освобождения. В отчете Холмогорского уездного присутствия по военным делам отмечалось, что «в первые два дня приема, когда никто еще не знал об объявлении войны, почти все запасные заявляли докторам о той или иной болезни. На третий день, когда война была объявлена, настроение у запасных сразу же изменилось, число заявляющих о болезненном состоянии резко сократилось»[6].

В воспоминаниях М.И. Коротких упоминается, как он проходил медицинскую комиссию в 1915 году: «Мать говорит, скажи доктору, что у тебя порок сердца после тяжелой болезни... Может, тебя оставят дома. Но подумал: товарищей возьмут, а я останусь, а потом стыда не оберешься... Нет, не хочу быть браковкой и посмешищем в деревне!»[7]. Далее он описывает массовые избиения «бракованных» призывников. Во время войны в деревне была зафиксирована частушка: «Ну, пойдемте-ка, ребята, / Царю белому служить. / Окаянная браковка / Остается дома жить!»[8].

Разделение такой сплоченной группы, как сверстники, воспринималось как самое несправедливое нарушение социального единства. Отношение к «учетникам» усугубилось тем, что в течение войны произошло существенное имущественное расслоение: те, кто был забракован или получил «бронь», продолжали трудиться в своих хозяйствах, повышая свое благополучие на фоне экономического ухудшения оставшихся без работников дворов. Они могли поддерживать свои семейства благодаря высоким заработкам, которые во время войны имели все, занятые в промышленности.

К концу войны 16% лиц призывного возраста пользовались различного рода отсрочками или работали на оборонных предприятиях. В армии находилось 47,4% трудоспособных мужчин; на три четверти это были мужчины в возрасте от 20 до 40 лет. Хуже всего досталось крестьянскому населению, где из каждых ста хозяйств на войну ушло 60 мужчин-кормильцев[9]. В Архангельской и Олонецкой губерниях благодаря портовым и дорожным работам цифры были несколько ниже (из этих губерний было мобилизовано около 40% крестьян, в то время, как из земледельческих уездов Вологодской губернии – 55,3%[10]), но это в еще большей степени способствовало неприязненному отношению к «учетникам».

Опасение в связи с таким разделением лиц призывного возраста высказывались чиновниками уже на начальном этапе войны. В частности, отмечалось недовольство населения стремлением отдельных земляков устроиться на бронированные места, и предполагалось, что это недовольство «может вылиться в уродливые формы». Особое беспокойство вызывало то, что «“уклонисты” не реагируют на это недовольство земляков», то есть не испытывают чувство вины перед своим сообществом[11].

Уже в 1915-1916 годах являвшиеся на побывку солдаты, собираясь группами, подвергали «учетников» избиению. В 1917 году под давлением вернувшихся солдат началось массовое поступление «белобилетников» на военную службу в качестве добровольцев[12].

Во время массового возвращения фронтовиков «браковка» и «учетники» в первую очередь подвергались репрессиям с их стороны. Солдатские организации взыскивали с них «контрибуции» для решения социальных вопросов населенных пунктов. Например, в Ломоносовской волости Холмогорского уезда в 1918 году, на основании постановления губернской власти об обложении буржуазии, денежные «контрибуции» были наложены именно на «учетников»[13].

Солдатское собрание одного из обществ Архангельского уезда разделило «учетников» на две группы – тех, кто поступил на работу, предполагающую освобождение от направления в действующую армию, решено было «признать предателями отечества и лишить навсегда душевого надела», не распространяя, впрочем, эта наказание на членов семьи – жену и детей. Тех же, кто занимался этими видами работ до войны, - «обложить налогом, в связи с тем, что во время войны у них были колоссальные заработки»[14]. Тем, кто проходил воинскую службу в рабочих дружинах, отказывалось в льготном обеспечении продовольствием на том основании, что во время войны они имели высокие заработки на оборонных работах. Обеспечение демобилизованных рабочими местами решался путем предоставления им работы, выполнявшейся учетниками. Это вызывало тревогу властей, поскольку «с работ снимались не только те, которые поступили с явной целью укрывательства, но старые, опытные специалисты», оставленные в тылу как незаменимые работники[15].

В северных губерниях последствия Мировой войны создали особые сложности. Во-первых, необходимость обеспечивать человеческими и прочими ресурсами морские порты и всю транспортную сеть привела к значительному отрыву населения от сельского хозяйства, к резкому сокращению поголовья скота. Во-вторых, после войны здесь особенно остро замечались последствия аграрного перенаселения, поскольку демобилизация совпала с массовым возвращением отходников из городов.

В результате, в точном совпадении с концепцией Кейнса, возник конфликт интересов, что придало событиям Революции и Гражданской войны здесь особую форму: размежевание населения происходило не на основе имущественных конфликтов, а в зависимости от степени включенности в модернизированную культуру, что, собственно, и способствовало возникновению «социальной депривации», которой было легче придать идеологические формы, необходимые для «разжигания» революционного пыла.

 

 

Tatyana Troshina.

 

The First World War as a Detonator of the Process of Social Deprivation (based on materials of social history of the Northern provinces of Russia in the first quarter of the XX century)

 

The article describes the process of growing tension in society, which was caused by the acceleration of social and property stratification under the influence of the war. The author focuses on the psychological forms of this process, the result has been the emergence of feelings of social deprivation (envy) and then – the violence of civil confrontation during the Russian revolution. The theoretical basis of the article are scientific works of John Maynard Keynes. Article researched specific events that have occurred in the Northern provinces of European Russia.