Неожиданно, как гром с ясного неба. 28 января получили мы телеграмму из Штаба XX корпуса, куда, по новой диспозиции, перешла наша пехотная дивизия генерала Джонсона. «Сняться с занимаемой позиции и немедленно начать с боями отход на Сувалки», - гласила она.
К полуночи полки дивизии подошли к сборным пунктам и, двумя колоннами, двинулись к русской границе. Бушевал ледяной ветер со снегом, и на два шага вперед не было видно ни зги. Связь с правой колонной бригады генерала Беймельбурга скоро была потеряна, ему все время приходилось отстреливаться от наседавших немцев и только через двое суток он присоединился к дивизии. Двигались почти без отдыха, с малыми привалами. К полудню третьего дня, после того как нас обстреляла в упор появившаяся на фланге немецкая батарея, ведший левую колонну генерал Джонсон, вместе с капитаном Шафаловичем, вдруг исчез, бросив свою дивизию. К вечеру получаю записку из Сувалок: «На каком основании вы остались при войсках, а не сопровождали меня? Джонсон». Отвечаю также полевой запиской: «Полагаю, что место Начальника Штаба должно быть именно при войсках, особенно в настоящем положении; не считаю возможным присоединиться к вам раньше, чем полки дивизии не подойдут к Сувалкам». Ни одного слова упрека Джонсон не осмелился мне сказать, когда мы вошли в город
К утру 1 февраля, в Сувалках уже находился весь генералитет XX корпуса, во главе с командиром корпуса генералом Булгаковым. На Военном Совете, прошедшем под знаком усталости и уныния, ничего путного решено не было, да и трудно было что-нибудь предпринять. Директива определенно указывала, что пути отступления должны были вести через Сувалки, прямо на восток к Гродно, через трудно проходимый Августовский лес. Без единой шоссейной дороги, по узким грунтовым и лесным тропам, почти на протяжении ста верст. Все пути к северу и югу от этого, почти девственного, леса были предоставлены другим корпусам 10-й армии, которые и успели проскочить к Неману. Шоссейная дорога от Августова на Гродно уже к вечеру 2 февраля была в руках немцев, то есть непосредственно на фланге колонн XX корпуса.
На рассвете того же числа, три дивизии втянулись в злополучный лес, ровно через неделю превратившийся в их могилу.
Истощенные войска шли день и ночь, без сна, в стужу, питаясь больше сухарями, что были в солдатских ранцах. Отсталые и раненые или замерзали или попадали в плен. По ночам со всех сторон шла беспорядочная стрельба.
Артиллерийские лошади выбивались из сил без корма, вывозя из грязи пушки и зарядные ящики.
При главных силах 27-й пехотной дивизии, кроме генерала Джонсона, находился сам командир корпуса, его Начальник штаба генерал Шемякин, начальник артиллерии генерал Шрейдер и офицеры штаба корпуса. Генерал Булгаков знал Джонсона еще по 25-й пехотной дивизии, где тот у него был бригадным, и Джонсон пользовался полным доверием корпусного командира. Хорошо знал Булгаков и меня еще по Люблину.
На рассвете 3 февраля, в самом лесу, перед деревней Махарце, авангард нашей дивизии был остановлен артиллерийским огнем. Получив от находившегося в авангарде дивизии полковника Белолипецкого донесение о том, что деревня Махарце занята артиллерий и пехотой и что путь прегражден, начальство решило атаковать и прорваться. Я вызвался поехать вперед, произвести рекогносцировку, войти в связь с Белолипецким и на месте отдать нужные распоряжения. Начальник дивизии не сдвинулся с места, хотя казалось бы, генералу Джонсону и сам Бог велел поинтересоваться, что происходит с его войсками в столь необычайной обстановке. На командира корпуса рассчитывать не приходилось, он уже совершенно размяк, а его Начальник штаба не выходил из состояния апатии.
Найдя Белолипецкого, сидевшего с телефоном в руках, в какой-то яме близ опушки леса, у дороги, ведущей в деревню, (он уже связался со своим авангардом), я переговорил с ним и вышел на дорогу, чтобы ознакомиться с обстановкой, после чего, пользуясь данной мне «карт-бланш», и в полном согласии с Белолипецким, от имени Начальника дивизии, отдал приказание: «108 пехотному Саратовскому полку продолжать действовать левее дороги, полковнику Отрыганьеву с его Уфимским полком, рассыпать цепи правее и начать наступление; трем батареям найти в лесу позицию для обстрела деревни».
Пока шла подготовка к этой атаке, по дороге из Махарце показалась парная повозка и спокойно двинулась в направлении к Августову. В повозке сидел немецкий полковник, по-видимому вполне убежденный, что он находится в расположении своих войск. Это было столь неожиданно для стоявших у дороги Уфимцев, что они долго не решались схватить чудака. Среди бумаг пленного полковника, было найдено донесение его начальника в высшую инстанцию о том, что XX корпус окружен перед деревней Махарце и вопрос его пленения — теперь только вопрос часов.
На деле, все произошло совершенно иначе. Немецкая дивизия не только никого не окружила, но была отброшена, причем в плен попало около тысячи немцев с целой пионерной ротой, пятью офицерами, восемью пушками и 15-ю пулеметами.
Самым блестящим эпизодом в атаке был, несомненно, акт безумной храбрости, оказанный моим приятелем по Вильно, штабс-капитаном Шеповальниковым. Когда, в бинокль, я ясно увидел, что немецкие пушки у Махарце развернуты на болотистом грунте узким фронтом вдоль дороги и стреляют по нашим невидимым им батареям, я поехал в одну из них, где как раз находился Шеповальников и сказал ему: «Слушайте, Александр Александрович, хотите получить белый крест или Георгиевское Оружие? Возьмите одну пушку, карьером выведите ее из леса и обстреляйте беглым огнем немецкую батарею». Он, без колебания, согласился. Орудие выехало на дорогу, на самую близкую дистанцию, картечным огнем Шеповальников перестрелял прислугу и лошадей, так что немцы не успели и опомниться.
В то же время наши цепи перешли в наступление. У противника, не ожидавшего столь стремительной и смелой атаки, произошла паника, передавшаяся и в тыл. Дивизия отошла, путь XX корпусу оказался открытым. Все было кончено до полудня. Небольшая деревня Махарце, не больше десятка домов, была переполнена ранеными немцами, придорожные канавы доверху набиты убитыми, тут же валялись артиллерийские лошади.
Отсюда же я послал своему Начальнику дивизии подробное донесение об успехе операции и, в ответ, получил записку, написанную лично Джонсоном: «Командир корпуса и я поздравляем вас с Георгиевским Крестом».
Потери наши были незначительны. Больше всего пострадали Уфимцы, потерявшие серьезно раненого своего храброго командира полковника Отрыганьева. Он лично повел в наступление свои три батальона, шел с цепями, вместо того, чтобы остаться в резерве при четвертом.
Одержанная полками 27-й пехотной дивизии победа позволила войскам XX корпуса продолжать свое траурное шествие через Августовский лес. Двигались медленно, черепашьим шагом, буквально продираясь сквозь чащу деревьев и кустов, по невылазной, смешанной со снегом, грязи. Ночью, в непроглядной тьме, идти было совершенно невозможно, усталые солдаты валились прямо в грязь и снег и засыпали мертвым сном. Помимо этого, немцы теснили со всех сторон, ружейная и пулеметная стрельба не прекращалась до рассвета. Положение офицеров, до самых высших чинов, было нисколько не лучше, во всем лесу встречалось очень мало населенных пунктов, высылаемые квартирьеры натыкались в крестьянских домах на спящих солдат, разбудить которых было совершенно невозможно.
Так шли еще четверо суток. Днем 7 февраля для командира корпуса и всего командного состава сделалось совершенно ясно, что мы окружены со всех сторон. До выхода из леса, перед Гродненскими фортами, оставалось не больше полуперехода, верст 10-12.
Генерал Булгаков, ехавший всю дорогу в закрытом экипаже, в котором он мог и спокойно спать, вышел из него и в покинутом помещичьем доме у деревни Лимины собрал всех генералов с их Начальниками штабов на военный совет. Совещание длилось почти целый день, так как обстановка быстро менялась не в нашу пользу. Авангарды дивизий, уже в самом лесу, наткнулись на сильные соединения противника, выброшенные уже со стороны Гродно.
Вот, в нескольких словах, как началось и закончилось окружение XX корпуса немецкими войсками.
Когда вечером 28 января было получено приказание начать отход от Восточной Пруссии, — правый фланг 10-й армии уже был обойден двумя немецкими корпусами. Без всякого труда они отбросили нашу кавалерию генерала Леонтовича, на следующий день вошли в стык двух русских корпусов, вынудили группу генерала Ёпанчина отступить на Ковно, а затем, кружным путем, целый немецкий корпус пошел в глубокий обход через Кальварию к Гродно. В этом форсированном марше, по 60 верст в сутки, то в дождь, то в снег, когда дороги превращались в гололедицу и обозы не поспевали за войсками, немецким солдатам было приказано питаться их неприкосновенным запасом в ранцах, а артиллерию поставили на полозья, чтобы успеть заранее занять Сопоцкинские высоты, перед выходом из Августовского леса. И они успели занять эти высоты и поставить на них сильную артиллерию, которая, прямой наводкой, могла уничтожить всякое существо, выходившее из леса.
К вечеру 7 февраля картина трагического положения XX корпуса ясно обозначилась. Оставался один шанс — прорваться под покровом ночи, во что бы то ни стало, бросив все обозы.
На военном совете Булгакова приняли участие три начальника дивизий — генералы Джонсон, Розеншильд-Паулин и Федоров, начальники штаба корпуса — генерал Шемякин, начальник артиллерии генерал Шрейдер, командиры бригад генералы — Чижов, Филимонов, Хольмсен и Беймельбург и несколько офицеров Генерального Штаба. Царило уныние, никто из присутствующих не был уверен, что выйдет живым из этой западни. Обращаясь ко всем, Булгаков часто спрашивал и мое мнение и, когда я высказался за то, что для обезпечения ночного прорыва следует подумать и о сильном арьергарде, так как немцы несомненно ударят с тыла, он немедленно с этим согласился. Каково же было мое удивление, когда для столь ответственной операции не нашлось ни одного из присутствующих генералов и командир корпуса обратился прямо ко мне: «Поручаю вам составить этот арьергард из всех частей, что вы найдете здесь в лесу, оторвавшихся от своих полков, в придачу возьмите 53 артиллерийскую бригаду и 20 Мортирный дивизион. В начальники штаба я вам назначаю штабс-капитана Махрова, это отличный офицер»
Пока я с Махровым собирали отдельные роты и группы отставших солдат, болтавшихся в лесу, немецкие орудия уничтожали наши батареи, как только те появлялись на каких-либо лужайках в лесу. Это была потрясающая картина: передки не успевали отъехать, как немцы, отлично все видевшие с Сопоцкинских высот, в несколько минут превращали в месиво и людей и лошадей.
Отданный вечером 7 февраля приказ гласил: «Корпусу, двумя колоннами с артиллерией, в полной тишине, двинуться в 12 часов ночи из леса к Гродно. Во главе левой колонны идет 27 пехотная дивизия, а правой — 29 пехотная дивизия. Арьергарду полковника Дрейера развернуть все находящиеся в его распоряжении силы на позиции, выбранной в лесу, дабы не дать противнику атаковать с тыла уходящие колонны».
Наступила ночь. Стрельба продолжалась со всех сторон, то утихая, то усиливаясь. К полуночи все стихло, и колонны двинулись. Генералы продолжали находиться все вместе и Джонсон, не решившийся стать во главе своей дивизии, назначил командовать ею того же полковника Белолипецкого.
Я, уже с вечера, начал собирать пехоту и к утру 8 февраля у меня было около 16 рот слабого состава из всех частей корпуса с офицерами. Проще всего было с артиллерией: оба командира Кисляков 53 артиллерийской бригады и полковник Попов 20 Мортирного дивизиона выбрали позиции в лесу и готовились картечным огнем встретить неприятеля. Иного рода огня вести было невозможно.
Едва лишь забрезжил рассвет, со стороны Гродно начался бешеный артиллерийский и пулеметный огонь и, в тоже время, со всех сторон в лесу, показались каски немецкой пехоты, начавшей атаку на мой арьергард. Затем, немецкая артиллерия начала обстрел леса, где стояли наши лошади и упряжки артиллерии и мой небольшой резерв из нескольких рот. Помимо этого, при моем арьергарде находились еще трофеи Махарцевской победы — около тысячи немецких солдат, саперная рота, 5 или 6 офицеров, орудия и пулеметы. Все они тоже обстреливались, как и мы, своими же немцами.
Как впоследствии выяснилось, из трех с половиной дивизий XX корпуса, удалось прорваться, не будучи замеченными, только одной бригаде из двух пехотных полков. Прочие войска корпуса, тянувшиеся длинными колоннами, не смогли воспользоваться покровом темноты и выходили из лесу только под утро. Обнаруженные немцами с Сопоцкинских высот, они немедленно были остановлены и расстреливались в упор.
Ни о каком длительном сопротивлении не могло быть и речи. Артиллеристы заклепывали пушки, выбрасывали и зарывали замки, полковые знамена сдирались с древка и тоже разрывались или прятались под одежду.
Пока продолжалась агония главных сил XX корпуса, мой арьергард продолжал доблестно, хотя и безнадежно, сражаться, поражая на прямой артиллерийский выстрел немецкие цепи, шедшие в атаку на батареи 53 бригады и мортиры.
Я с полковником Кисляковым и его адъютантом Кречетовым стояли на небольшой поляне у опушки леса. Простым глазом, мы видели, как картечный огонь одной из наших батарей укладывал немецкую пехоту, были свидетелями как, от артиллерийского огня немцев, взлетели на воздух наши зарядные ящики, наконец, как эту же батарею, на наших глазах, немцы, в конце концов, взяли в штыки.
Дело подходило к концу... Я попытался, однако, бросить в атаку бывшую под рукой в резерве роту, но она была остановлена пулеметным огнем. Раздались стоны раненых солдат и далеко эта рота не подвинулась. Вокруг нас все больше и больше рвались снаряды, свистели пули, раня и убивая находившихся возле нас людей и лошадей.
Пленные немцы метались, не зная, как и куда укрыться, среди них тоже начались потери. Помимо пленных, при моем арьергарде находился раненый полковник Отрыганьев. Он тяжко страдал от холода, лежа в какой-то повозке и, не отдавая себе отчета в обстановке, умолял отправить его в какой-либо лазарет. Видя, что положение безнадежно, я вызвал старшего из немецких офицеров, стоявших неподалеку, и объявил ему, что, не желая держать пленных под обстрелом, я отпускаю их к своим, но с условием что их начальство даст также пропуск нашим раненым в Гродно. Тут же был сооружен белый флаг с красным крестом, намазанным кровью убитой лошади и вручен пленному офицеру вместе с запиской для немецкого командования, лично мною написанной. Напутствуя полковника Отрыганьева, уходившего с немцами в сопровождении врача, я вынул из седельной сумки бутылку коньяку и подарил ему, растрогав его этим до слез.
Через полчаса после ухода немцев, получился краткий ответ от их ближайшего начальника, написанный по-немецки: «Вы окружены, вам остается только сдаться».
Вой все продолжался. Стрельба усиливалась. Вдруг мой верховой конь «Гондурас», еще недавно бравший призы на скачках в Варшаве, повалился на землю, сраженный пулей в сонную артерию, и кровь брызнула темной струей на много шагов. Он тяжко захрипел, вздрогнул всем телом и застыл навсегда. При других обстоятельствах моему отчаянию не было бы конца. Здесь — я почти не почувствовал жалости и спокойно приказал моему верному вестовому Колесникову переодеть мое седло на его лошадь, а себе взять любую из тех, что бродили по лесу.
Было около полудня. Ни от одной части своего арьергарда я сведений уже не получал. Артиллерия моя расстреляла все снаряды и, частью, уже была взята немцами. От пехоты не осталось и следа, солдаты или сдались или попрятались в лесу, побросав ружья. Наступил конец. Оставалось или сдаваться в плен или пытаться куда-нибудь уйти
Подзываю Колесникова: "Вынь-ка там, брат, из седла бутылку, да дай чарки от фляжек, поживее...»
Может показаться странным, но у меня было предчувствие, что должно случиться какое-то несчастье и поэтому, уходя из Восточной Пруссии, я уложил в седельные сумы, кроме нескольких лекарств: бутылку коньяку, бутылку шампанского, четверку чая, сахар и коробку гаванских сигар «Ноу о de Monterey» — подарок моей жены. Коньяк порадовал тяжело раненого Отрыганьева, а вот эту бутылку шампанского, не то перед смертью, не то перед тем, как нас схватят через несколько минут живьем немцы, я решил распить тут же под огнем. Было морозно и холодно, температура для этого благородного напитка самая подходящая.
Обращаюсь к Кислякову: «Ну, полковник, повоевали, выпьем теперь по стакану вина перед тем, как уйти от немцев живыми. Бог знает, где и когда встретимся. И я налил в алюминиевые чарки шампанского Кислякову, Кречетову, Махрову, себе — они не верили своим глазам. Мы чокнулись и едва выпили, как раздался страшный удар и среди нас разорвался артиллерийский снаряд. Кисляков, без звука, упал мертвым на землю, застонал раненый его адъютант Кречетов (известный писатель-публицист Соколов-Кречетов), меня слегка контузило, предохранил одетый на голову меховой башлык, Махров и Колесников, стоявшие рядом, не пострадали.
Но и эта смерть не произвела большого впечатления, настолько притупились нервы за десять дней, проведенных без сна, в боях, в постоянном напряжении, среди убитых, раненых и умирающих по пути, в грязи, людей и лошадей.
Снова к Колесникову: «Давай коня!» Затем я громко обратился к столпившимся возле меня офицерам и солдатам: «Кто не хочет сдаваться в плен, за мной! Верхом!» Вызвался пехотный капитан с тридцатью конными, его Охотничьей Командой, конечно, Махров с вестовым и двое бравых старослужащих солдат, артиллерийских подпрапорщиков 53-й бригады.
Первой мыслью было, стремление во что бы то ни стало прорваться и, затем, скрывшись в лесу, обдумать — что делать дальше. Я хорошо знал Августовский лес еще по мирному времени, по моей службе в Вильно, в предвидении войны дважды был командирован для его рекогносцировки. Поэтому я знал несколько убежищ, куда не вела ни одна лесная дорога. Главное было, уйти возможно скорее от немцев и уйти не вперед, а в тыл, ибо впереди ожидал только плен.
Сколько раз я благодарил свою судьбу в течении моей долгой жизни, которая, порой, была и жестока и несправедлива, но в пяти проведенных войнах не оказалась злой мачехой. Так случилось и теперь.
Полевым галопом, с револьвером и винтовками в руках, мы промчались мимо немецкой батареи, где прислуга, окончив бой, спокойно отдыхала. Ошарашенный появлением скачущей кавалерии, немецкий офицер успел только крикнуть: «Feuer», но солдатам не удалось и зарядить, — мы вихрем пронеслись мимо и углубились в лес, еще долго продолжая идти усиленным аллюром.
